Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

Однажды гнетущая атмосфера в Нюрнберге резко изменилась. Помню, мы сидели на скамье подсудимых и ждали, пока судьи долго совещались. Именно тогда мы услышали, что Черчилль выступил с резкой критикой Советского Союза, назвав его экспансионистские амбиции агрессивными, а сталинские методы руководства — жестокими и бесчеловечными. А ведь это был тот самый Советский Союз, чьи представители нас судили. Поднялось страшное волнение. Гесс внезапно перестал изображать амнезию и напомнил нам, как часто он предсказывал, что наступит поворотный момент, который положит конец этому процессу, реабилитирует всех нас и восстановит нас в своих званиях и должностях. Геринг тоже был вне себя; он хлопал себя по ляжкам и гудел: «Историю не обманешь! Мы с фюрером всегда это предрекали! Рано или поздно коалиция развалится». Потом он предсказал, что процесс скоро закроют.

Через несколько дней ежедневная рутина обратила все волнение и все иллюзии в прах. Вскоре Ширах зачитал свое впечатляющее признание вины в том, что убедил молодежь Германии поверить в человека, убившего миллионы. Геринг пришел в ярость и орал со своего места так, что весь суд его слышал. Он вопил, что Ширах — идиот, предатель, дегенеративный лидер молодежи, которого никто не будет слушать через несколько десятков лет, когда покончат со всеми этими демократами.

Мы, другие — Фриче, Функ и я, — за обедом поздравили Шираха. Он был доволен собой. «Этим заявлением я положил конец всякому восхвалению Гитлера». Ширах склонен к соглашательству и легко поддается влиянию, поэтому важно, чтобы он устоял под напором своего бывшего друга Геринга. Я с некоторым пафосом предложил ему перейти на «ты». Он растроганно принял мое предложение. «Геринга хватит удар», — злорадно заметил я.

13 мая 1947 года. Закончил читать приговор Мильха. Его несдержанные заявления, которые сегодня никому не понятны. Еще лет десять-двадцать национал-социалистического образования, охватывающего самые низшие слои населения, и нас ожидали бы еще более страшные катастрофы. Я переписал последнюю запись из дневника Геббельса: «Раз уж нам не удалось добиться огромной власти, мы постараемся оставить нашим преемникам наследство, которое их уничтожит… Неудачи будут столь чудовищными, что страдания, жалобы и крики отчаяния со стороны народных масс будут направлены — несмотря на все попытки возложить вину на нас — на тех, кто хочет воссоздать новую Германию из этого хаоса… И это мой последний тактический ход».

15 мая 1947 года. Во сне меня часто преследуют образы, связанные со Шпандау, и страх перед русскими. Геринг надеялся на противоречия между победителями. Для меня это кошмар, потому что в этом случае может возникнуть ситуация, когда мы окажемся полностью в руках русских в Берлине. Здесь в Нюрнберге мы, по крайней мере, находимся под юрисдикцией американцев. В последние недели нам разрешили практически неограниченную переписку. С нас сняли обет молчания, и еда стала первоклассной. Все это говорит о том, что тюремная администрация вольно интерпретирует тюремные правила.

17 мая 1947 года. Слышал, нас скоро переводят в Шпандау. Впервые спокойно отнесся к этому известию.

29 мая 1947 года. Вчера попытался составить нечто вроде краткого резюме всех своих мыслей о вине и ответственности — и отказался от этой идеи. Не потому, что она меня расстраивает и угнетает. Внезапно вся эта затея — бесконечное копание в собственной ответственности за катастрофу, охватившую целое полушарие, — показалась мне напрасной и отдающей дурным вкусом. На мой взгляд, подобный образ мысли — это своего рода маневр, чтобы вновь занять ведущее положение, то есть я хочу быть первым даже среди кающихся грешников. Чуть больше у меня вины или чуть меньше — кому это интересно?

2 июня 1947 года. В целях самосохранения заставляю себя каждый день писать в дневнике. Но мне нечего сказать. Какой в этом смысл?

14 июня 1947 года. Получил письмо из дома. Стало еще хуже.

28 июня 1947 года. Кажется, снова обрел почву под ногами.

Я распустился, четыре недели не рисовал, почти не писал, мало читал. Но сейчас я опять составляю планы на завтра. Снова собираюсь работать. Для того чтобы впредь избежать подобных периодов депрессии и в целом внести какой-то ритм в свое существование, с этого момента я собираюсь устраивать себе каникулы. Через пять-шесть месяцев, в течение которых я буду писать, читать и учиться, я буду делать перерыв. Свой первый «отпуск» я наметил на 1 сентября. Он продлится до 15 сентября.

30 июня 1947 года. Мы все еще здесь. Дёниц, Гесс и я думаем, что это временная задержка; другие убеждены, что от идеи Шпандау отказались. Но многие из нас всегда были склонны принимать желаемое за действительное.

2 июля 1947 года. Трехчасовое свидание с моим братом Германом. Никаких решеток. За нами наблюдал всего один человек, американский солдат, не понимающий по-немецки. Оптимистические прогнозы брата относительно моего будущего на несколько секунд вселяют в меня надежду. Но в камере я вновь спускаюсь с небес на землю.

3 июля 1947 года. Думая о вчерашнем свидании, я понял, как сложно в последнее время мне было следить за разговором. Мои мысли и моя речь кажутся немного замедленными. Когда я выхожу на свет из мрака камеры, перед глазами иногда висит пелена, и я словно бы слепну. После долгого чтения все вокруг выглядит, как в тумане.

Когда я рисую, очертания постепенно расплываются. Вечерами, когда я засыпаю, глаза наполняются слезами.

6 июля 1947 года. Редер говорит, что мне повезло с характером; я легче других приспосабливаюсь к заключению. Даже сейчас, через два года, я, по его словам, все еще произвожу впечатление вполне уравновешенного человека, что вряд ли можно сказать о других.

Наверное, дело в моем темпераменте. А еще, вероятно, в умении организовать свою жизнь во всех плоскостях. В моральном аспекте — я принял свою вину; в психическом аспекте — отказался почти от всех ложных надежд на досрочное освобождение; в практическом аспекте — я четко придерживаюсь строгого распорядка дня, то есть планирую все до мелочей, от уборки камеры до деления времени на периоды работы и отдыха. Я записываю эти мысли, и это тоже часть моей системы выживания.

8 июля 1947 года. Жен Гесса, Функа, Шираха и Геринга вместе с женами других видных чиновников держат в баварском тюремном лагере. Жен Дёница, Нейрата и Редера, а также мою жену пока оставили в покое. Судя по письмам, женщины ладят между собой еще хуже, чем мы. Нетрудно понять почему. Мы здесь все еще играем некую историческую роль, хоть и низведенную до банальности, а они всего лишь заключенные и не более того. Они даже не могут испытывать чувства вины. К тому же в прошлом каждая из них занимала высокое положение в обществе, находилась в центре круга, образованного могуществом мужа. Этого тоже уже нет. У них ничего не осталось. Ссоры, о которых нам говорят, вероятно, возникают из-за места в теперь уже воображаемой иерархии. И в этом они тоже мало отличаются от нас.