Федор Елисеев - Казаки на Кавказском фронте 1914–1917

Ничего не осталось от той грозной казачьей силы, которая осенью 1914 года с севера и востока переваливала через не перевалы, а через заоблачные перелеты в долины Турецкой Армении. Но где бы ни доживали свои тусклые дни «остатки остатков» той силы — они не забывали, да и не могли забыть, первые дни войны, которые совпали с первыми днями их молодости. Ибо первые дни войны, как и первая любовь, неповторимы. Нет второй, третьей и так далее любви. Неповторимы и первые дни войны. Той войны, в которой бились и рубились наши деды и прадеды, в какой пришлось биться и нам в долинах рек Евфрат и Араке, в трущобах Курдистана, в песках Ирака.

В клочья изодраны черкески. Не одна пара сапог истрепалась о ноздреватые камни Шайтан-дага и других «чертовых дат» (дат-гора). Не один казачий конь подбился или разбился в ущельях. Помнится все это. Помнится до мельчайших подробностей каждый хребет, каждая долина, каждое ущелье… Помнятся те, которые и до начала войны не были безличны и которые с войной открылись до глубины глубин своей души.

— Хорунжий! Постройте сотню! — слышу команду командира сотни.

Сотня построилась. Дух войны уже пролетел над армянским городком Игдырь.

Сотня свернулась. Это уже не та сотня казаков, что была минуту тому назад. Она сжалась в одно тело и душу. Как сжимаются пальцы в свинцовый кулак.

— Ребята!.. Война! — объявил сотник.

По рядам пробежала дрожь. Не от страха. То рвались концы, связывающие каждого с миром. Как рвутся концы парохода, спешно отчаливающего от пристани. С этого момента своя сотня для каждого казака и офицера стала все: отец, мать, жена, дети… И все это заключается в одном слове, в одном чувстве — товарищество.

Ночь. Моросит осенний дождь. На юго-востоке высится задумчиво-молчаливый, снегами и льдами окованный Большой Арарат. Взметаются и рассыпчато падают по кривым темным улицам Игдыря песни армянских добровольцев. Захлебываются, хрипят очертеневшие собаки…

Пластуны идут в поход. Перешептываются. Трунят. Под ногами чавкает раскисшая грязь. За городом отслужили напутственный молебен. Дождь перестал. Из льдистых морщин Арарата потянуло холодом. Забелела заря.

— Пишлы наши в гору! — кричат передние и машут отстающим. — Швыдчэ!

— Нэ торопысь пэршэ батька в пэкло! — отвечают задние пластуны.

Карабкаемся вверх. Снег покрыт ледяной коркой. Навьюченные боевыми припасами пластуны тяжеловаты. Проваливаются в снег.

— Цэ, мабудь, брэхня… — заключает вслух свои думы приказный Скиба, застряв в снегу по пояс.

— На догад чого? — нехотя отзывается Голобородько.

— Та що выноград у Ноя був… Як бы вин тут рис… у снигу?

— Мабудь, тоди його ни було.

— Можэ… — соглашается Скиба.

Выше и выше. Мороз скрутил бурки и сапоги. Слева широкая спина ледника. Арарат нахмурился. Последний раз он показал себя в 1441 году: отлетела в поднебесье снеговая папаха, взвился огненный столб, полетели огромные камни, полилась кипучая лавина, затряслись горы и долины… И от большого армянского селения Ани остались лишь воспоминания… Теперь там монастырь Святого Якова.

С тех пор Арарат только хмурится, одним глазом поглядывая на перевал. Вот и он — перевал! Граница!

С каким-то странным, особенно приятным чувством перешагнули границу…

10-й батальон полковника Витинского посотенно выдвинулся на самый кряж. С перевала в долину ведет неожиданно приличная дорога. Командир бригады генерал Гулыга, 10-й батальон и Туркестанская горная батарея «зачепили» перевал. Глубоко внизу — круглая долина. За ней, на обрывках гор, белеет Баязет. Перед нами, внизу, большое турецкое село. «Горняшки» по нему открыли огонь. Забросали его гранатами и шрапнелью. Из села выскочила конница и драпанула к югу. Потом скот и жители.

Над нами свистят тяжелые свинцовые пули. Снег шматками падает, падает. Клубятся ленивые облака. Холодом обвевают нас бока Арарата. Вершина же его все так же величаво спокойна, словно умудренная предветхозаветной старостью, притягивает своим мистицизмом. Загадочно поблескивает и искрится вечными льдами. Потом нахмурится и смотрит, как кубанские пластуны занимают склоны. И вспоминает… а есть что вспомнить. Видал Арарат виды. В темную даль тысячелетий углубляется он воспоминаниями. Кто только не переваливал через его перевалы!

Сейчас Арарат смотрит на кубанцев. А они — на него из-за торчащих и снежных каменных глыб. В бурках и нахлобученных до бровей папахах, похожие на огромных горных воронов.

Тяжелые курдские свинцовые пули зудят и свистят, как встревоженные шмели, цокая, разбиваются о камни или бесшумно заканчивают свой путь в сугробах. Быстро, пронзительно режут туман остроконечные пули аскеров — турецких пехотинцев.

Мы еще не выпустили ни одного патрона. Пластуны отряхнулись. Переползли, засели. За туманом ничего не видно за десять шагов. Турки, очевидно, нащупывают нас. Но мы не отвечаем. Появился первый и пока единственный раненый. Появился и неугомонный и вездесущий генерал Гулыга. Нагнулся над раненым пластуном, поцеловал и поздравил с «Георгием». Первая боевая награда.

Пластунов засыпало и замело снегом так, что уже никто не мог бы отличить их от торчащих из снега обледенелых каменных глыб.

Уже за полдень. Пластуны что-то жуют. Винтовки не выпускают из рук. Глазами и ушами буравят туман. Не особенно приятно сидеть под пулями и не отвечать. Это испытание нервов.

Вслушиваемся. С клубами тумана доносится, как бы покряхтывая, шуршание оборвавшихся камней. Разом заворошились бурки. Высунулись винтовки. Щелкнули затворы. Вдруг туман как рукой смахнуло. А шагах в ста, ниже, цепи наступающих турок. Грянули и жадно затрещали выстрелы пластунов. Вправо от дороги — тоже стрельба. Там отбивается с третьей сотней есаул Гарибов. Перебегаю от одного пластуна к другому. Не для проверки прицела. У всех радостные, возбужденные лица. Глаза большие, буравящие. Словно спрашивающие — ну, каково?

Захотелось обнять каждого крепко. Без слов. И так все ясно: первый бой и первая победа.

Оставшиеся в живых турки покатились вниз.

— Счастливого пути! — кричат пластуны.

— Цэ, трохы на дорогу! — стреляют некоторые вслед.

— Довольно, ребята! — кричу им.

Собираем гильзы, подсчитываем, сколько выпущено.

— Много… — сокрушенно цокают языки.

Ну, думаю, достанется мне от генерала Гулыги. К вечеру нас сменила 4-я сотня. Мне действительно досталось от Гулыги. Но у генерала гнев быстро проходит и сменяется на милость, как и обратно.

Были тут же «производства» и поздравления «за храбрость».