Евгения Фёдорова - И время ответит…

Вскоре после того, как мы уехали в Боровую, тётя Юля решила отправить Юрку маме на «исправление». Думаю, что на самом деле она просто хотела, чтобы он немного подкормился в деревне.

Юрка прожил у нас месяца три или четыре, и тут-то у нас и завязалась настоящая дружба.

Он подрос, начал читать и живо интересоваться природой, от которой он был вдалеке живя в Смоленске. Конечно и здесь он продолжал совершать свои «чудеса» храбрости, — переплывал Днепр туда и обратно без передышки, скакал с деревенскими ребятами на неосёдланных лошадях, прыгал с крыши сеновала на землю, рискуя сломать себе ноги.

А однажды в ночь под «Ивана-Купала» отправился один на деревенское кладбище в поисках зацветающего в эту волшебную ночь чудо — папоротника, якобы приносящего владеющему им счастье.

Папоротника он не нашёл, но сердце мое завоевал окончательно, так как цветок папоротника, приносящий счастье на всю жизнь, предназначался мне. В то время мы вполне серьезно обсуждали не пожениться ли нам, когда мы вырастем? О том, что между двоюродными братьями и сестрами бывают браки, мы уже слышали.

В старом библиотечном шкафу деревенской школы, набитом пыльными связками «Нивы» и приложений к «Русскому слову», хранился и Шеллер-Михайлов, которого я начала почитывать.

Мы даже довольно подробно строили планы нашей совместной жизни, рисовали план дома, в котором будем жить, при чем каждый из нас должен был иметь свою половину, чтоб не мешать друг другу.

О более интимных подробностях нашей будущей супружеской жизни мы имели понятия весьма смутные и не помню, чтобы мы останавливались на их обсуждении. Но имена будущим детям мы придумывали заранее и решали, кем они будут.

Примерно в этот период началось наше первое творчество и дружное соавторство. Мы начали Сочинять небольшие пьески, и тут же и ставили их с деревенскими ребятишками. Мама очень поощряла эту деятельность и подыгрывала нам на рояле музыку к песням и танцам для наших пьесок.

Рояль удалось вывезти из городской школы, когда ее заняли под штаб Военного Округа. Он дожил в Боровой деревенской школе до немецкой оккупации… Немцы сожгли его на дрова.

Помню две из наших пьесок: «Лесную царевну», в которой пелась песенка на мотив арии Жермена из «Травиаты»: …Ты царевна, ты лесная… и т. д. и «Царевну-Лягушку», где я исполняла роль обоих царевен.

Пытались мы инсценировать и «Три Толстяка», которыми очень увлекались, но постановка оказалась нам не под силу…

Когда мне исполнилось восемнадцать, я уехала учиться в Москву, а Юрка остался в Смоленске ещё мальчишкой-школьником.

Это была длительная разлука. Мы встретились снова, когда я была уже замужем, а Юрка кончил школу. Он приехал к нам в Ленинград и прожил у нас целую зиму, собираясь поступать в ВУЗ, но, в конце концов, никуда не поступил и уехал на какую-то стройку. Это была эпоха «518» новостроек, и вся молодежь ехала куда-нибудь строить.

Хотя в Ленинграде мы были уже вроде бы вполне взрослыми людьми, в чем особенно упорно, но довольно безнадежно старалась убедить нас мама, стоило нам собраться вместе, как мы начинали во что-нибудь играть, тут же входя в азарт, шумно спорить, возиться и, по маминому выражению, «сходить с ума».

Мы устраивали матчи в пинг-понг, тогда только еще входивший в моду, гоняя шарики не только по столу, но и по всей комнате, употребляя книги вместо ракеток. Гонялись друг за другом, перепрыгивая через столики с чертежными досками, заполнявшими всю нашу огромную комнату — ведь муж был будущим архитектором, устраивали подушечные бои. Нередко наше буйное веселье кончалось разбитой лампочкой или опрокинутой вазой или чашкой.

Ещё любили мы играть в «шарады» и во всякие литературные игры — разгадывать кроссворды, называть великих людей на на какую-нибудь букву алфавита, вести рассказы, продолжение которых придумывали все по очереди, отгадывать задуманные предметы или события.

У нас была комната в 40 кв. метров — самая большая во всей квартире отца моего мужа. В остальных трёх комнатах обитали отец, мать и восемь детей, разнообразного возраста. Поэтому у нас всегда было достаточно молодежи, «собственной» и «пришлой», — в основном друзей моего мужа по Академии Художеств, где он учился.

Но сколько бы не собиралось народа — Юрка всегда оставался заводилой и душой общества. Он отличался остроумием и фантастическими выдумками, сыпал анекдотами и разыгрывал нас с невозмутимой серьёзностью. Он легко рифмовал любую блажь и каждого наделял острой эпиграммой, не щадя и самого себя:

…«Сие пишу я в назиданьеСебе, погибшее созданье,Дабы одумался и сталНевинности на пьедестал».

— Так, например, заканчивалась ода, посвящённая самому себе.

Любил Юрка и настоящую поэзию. Из современной особенно Есенина, которого читал очень выразительно и проникновенно, но сам «серьезных» стихов не писал.

Был он страшно увлекающимся, влюблялся чуть не еженедельно «на всю жизнь», а приходя в азарт совершенно терял голову. Картами мы никогда не увлекались, не помню даже, чтобы когда-нибудь играли.

Но вот что, однажды, чуть не привело Юрку к настоящей катастрофе.

Это было время, когда НЭП еще цвёл махрово, хотя лепестки его уже начинали блекнуть и слова «режим экономии» впервые прозвучали в советском лексиконе.

Но в Ленинграде было еще много клубов, где официально играли в лото на деньги, а один клуб — «Владимирский» — всё еще держал казино с рулеткой. Правда, ставки были ограничены десятью рублями, но всё же, при упорстве и терпении и с этими ограниченными ставками можно было за один вечер спустить порядочную сумму.

Первый раз Юрка уговорил меня пойти во Владимирский клуб, чтобы «познать жизнь во всех ее проявлениях», увидеть собственными глазами, что такое настоящий «азарт», обогатить себя впечатлениями, которых потом и не встретить, — поговаривали, что рулетку скоро прикроют.

В то время мы все упивались Стефаном Цвейгом и, — как знать? — не увидим ли мы там живого героя «Двадцати четырех часов из жизни женщины»?!..

Одним словом, мы отправились. Мак с нами не пошёл — он был настроен к этому скептически и ему было жаль тратить вечер на сомнительное удовольствие. Он был на десять лет постарше меня, и не очень склонен сопутствовать нам в этих поисках многообразия «красок» жизни, и поэтому мы отправились вдвоем.

Сначала мы действительно только наблюдали «нравы» казино. И хотя, конечно здесь не проигрывались состояния, как в Монте-Карло, не ставилась на карту честь и жизнь, и при нас никто не пустил себе пулю в лоб, но, по существу, азарт оставался азартом, вне зависимости от количественных ценностей, с которыми он был связан.