Инна Свеченовская - Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока

Действительно, лед между ними стал таять. И все же… Несмотря на все различия, у них ведь было много общего. Блок был меланхолик, Белый – сангвиник, но… Обоим пришлось таиться от окружающих. Блок был чужд студенчеству, среди которого вынужден был вращаться большую часть времени, и столь же чужд отчиму, родственникам, и в особенности семейству Менделеевых. К тому же он испытывал частый испуг перед бестактностью, а к суесловию просто питал отвращение, которое он закрывал «стилем очень хорошего тона». В общем, психологически Блок облекся в плотно прилегающий сюртук и старался не раскрываться ни перед кем. Таким же чужим в своей семье чувствовал себя и Белый. И они сошлись. Сошлись контрастами.

Более того, стали видеться каждый день. Иногда к этой счастливой троице присоединялся Сережа Соловьев, и все вместе они бродили по Москве. К тому же… Блок, Белый и Соловьев основали Братство Прекрасной Дамы. Любовь Дмитриевна была для них Женой, Облаченной в Солнце, Софией Премудростью. Они были полностью поглощены идеями Владимира Соловьева и поклонялись Любови Дмитриевне. Да только нужно ли ей было это поклонение? Поначалу, наверное, да. Ново, необычно и безумно приятно. И уже тогда в первые годы своего замужества Любовь Дмитриевна поняла, что хочет на сцену, хочет стать актрисой с большой буквы. Блок не говорил ни да, ни нет. А Белый… Он был поглощен своими светлыми чувствами, которые вызывала у него Прекрасная Дама. Вот как он об этом вспоминает: «Мы даже в лицо ей смотреть не смели, боялись осквернить ее взглядом. Все трое – Саша, как и мы с Сережей. Он признавался в стихах, ведь его тогдашние стихи – дневник:

Cердцу влюбленному негде укрыться от боли…Я не скрываю, что плачу, когда поклоняюсь…

Она, розовая, светловолосая, сидела на диване, свернувшись клубком, и куталась в платок. А мы, наверное, рыцари на ковре, экзальтированно поклонялись ей. Ночи напролет… Зори, зори, зори. Зори дружбы. Зори любви».

Люба Менделеева, а с недавнего времени – Менделеева-Блок, в тот зимний вечер 1904 года впервые переступила порог «литературного святилища» – издательства «Гриф», где собирался весь цвет московский. На взгляд двадцатитрехлетней Любы, «цвет» этот выглядел довольно странно, был там какой-то изможденный человек с черными кругами вокруг глаз: по всему видно, что кокаинист, какие-то студенты, барышня в цыганском монисто с демоническим смехом и вдруг какой-то присяжный поверенный – на вид очень приличный… Молодой человек, только что отрекомендовавшийся Блокам как «теософ Эртель», блеснувши осатанелыми глазами, воскликнул: «Москва, вся объятая теургией, преображается!» Вдруг забасил присяжный: «Господа! Стол трясется!»

«Саша! – шепнула Люба на ухо мужу. – Кажется, он представляет себе преображение мира как спиритическое столоверчение. Как это все забавно!» Блок, казалось, не слышал. Он, только-только принятый в этом изысканном обществе как начинающий, но уже модный поэт, следил за происходящим с самым искренним интересом.

Он пытался объяснить Любе, что можно воспринимать жизнь мистически, видеть в самых обыденных вещах отображение Извечной Природы, ждать каких-то неясных, но непременно грядущих мировых катастроф и радоваться их приближению. Ему вторили «блоковцы». Кто такие? В сущности, это были все те же лица – Сережа Соловьев, Белый и их близкий круг. Они любили превращать жизнь в изящную игру и в этом сезоне охотно объявили себя «блоковцами», согласившись с Александром Александровичем, что его супруга есть «земное отображение Извечной Женственности», делая мистические выводы по поводу ее жестов или прически. Стоило ей надеть яркую ленту или даже просто взмахнуть рукой, как «блоковцы» переглядывались со значительным видом.

Любови Дмитриевне Менделеевой, дочери профессора Менделеева, автора знаменитой таблицы, эти люди, которых на французский манер называли декадентами, казались странными и непонятными. Они мечтали придумать жизнь заново, создать мир, совсем не похожий на тот, который существовал раньше. Каким именно должен быть этот обновленный мир – никто толком не представлял, но только другим, совсем другим… И они творили его, этот «другой» мир, не только в своих стихах, но и в самой своей жизни, что порой бывает весьма опасно… По большому счету «жизнь по новым законам» выражалась в повальном увлечении кокаином и всевозможными диковинными вариациями отношений с женщинами, будь-то «браки втроем» (такие, как у четы Виардо и Тургенева; Мережковского, Гиппиус и Философова; позже – Бриков и Маяковского), или ритуальными «астартическими» оргиями у Вячеслава Иванова, или женопоклонничество и одержимость девственностью у последователей поэта Владимира Соловьева, к которым относил себя и Блок…

Однако все рано или поздно заканчивается, и Блоки возвращаются в Петербург. Но… Столь горячо любимый город на этот раз разочаровывает его. Более того, он всей душой ощущает, как холоден и отстранен этот город, как тоскливо и одиноко в нем. Блок скучает по Москве, где ждал его восторженный Сережа Соловьев и где «цвел сердцем» Белый. А здесь… Все изменилось. А главное, Любовь Дмитриевна. Его стихи о Прекрасной Даме были закончены, и свершилось то, что смутно предчувствовал он в 1902 году, то, чего он так боялся:

Но страшно мне: изменишь облик ТЫ!

Хотя… Этого и следовало ожидать. Последние несколько лет Блок жил мистикой, романтической поэзией, и все это было связано только с ней, только с Любовью Дмитриевной. А ныне… Ныне они исчерпаны. И в то время, когда в издательстве «Гриф» выходят «Стихи о Прекрасной Даме», Блок переживает внутренний переворот. А что же Любовь Дмитриевна? А впрочем, пусть она сама расскажет о первых годах своего брака и о том, чем Андрей Белый взволновал ее сердце.

«Конечно, не муж и не жена. О Господи! Какой он муж и какая [я] уж это была жена! В этом отношении и был прав А. Белый, который разрывался от отчаянья, находя в наших отношениях с Сашей „ложь“. Но он ошибался, думая, что я и Саша[,] упорствуем в своем „браке“ из приличия, из трусости и невесть еще из чего. Конечно, он был прав, говоря, что только он [понимает] любит и ценит меня, живую женщину, что только он окружит эту меня тем [поклонением] „обожанием“, которого женщина ждет и хочет. Но Саша был прав по-другому (о, посколько более суровому, но и высокому), оставляя меня с собой. А я всегда широко пользовалась правом всякого человека выбирать не легчайший путь. Я не пошла на услаждение своих „женских“ (бабьих) [прав и] претензий, на счастливую жизнь [обожаемой] боготворимой любовницы. Отказавшись от этого первого, серьезного „искушения“, оставшись верной настоящей и трудной моей любви, я потом [уже] легко отдавала дань всем встречавшимся влюбленностям – это был уже не вопрос, курс был взят определенный, парус направлен, „дрейф“ в сторону <sic!> не существен.