Ольга Кучкина - Смертельная любовь

Жизнь Бунина не погибла.

«И вдруг – страшное чувство России», – заносит он в тетрадь посреди французского быта, который наблюдает, поселившись на небогатой вилле Монфлери, высоко над Грассом. Позднее переменит ее на виллу Бельведер.

Это «страшное чувство России» останется с ним навсегда.

С ним останется Вера, его талисман, его жена, его преданный друг, его первый читатель, его судьба: с тех пор, как он женился на ней, мог писать, только если она рядом.

С ним останется его дар.

С ним останется русский язык.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются сле-зы…

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки… Потому что где же они теперь могут встретиться?..

Однажды пошли гулять на мосты в Грассе. Только что перестал дождь. Поперек тротуара ногами к мостовой лежал человек весь в крови, от горла до колен. Бунин впился в него взглядом. Вера Николаевна еле оттащила мужа, боясь за его нервы. Обсуждали, что это – ограбление, убийство из-за ревности, самоубийство. Прошлись немного и опять вернулись к этому месту. Группа полицейских сопровождала человека в крови. Он поднялся и шел своими ногами. Оказалось, итальянские рабочие поссорились из-за женщины, произошла дуэль на бритвах, один полоснул другого.

Через два с лишним года (8 апреля 1925 года) Бунин увидит на мосту другого человека – на этот раз его задавят насмерть. Бунин будет без Веры и почему-то решит, что это – Вера. В страшной тревоге вернется домой – и увидит Веру.

Чувство страха за нее, страх потери – оборотная сторона неизбывного чувства вины.

Галина Кузнецова, красивая, молодая, с небольшим талантом и большими притязаниями, появится на вилле Бельведер и унесет сон и покой Бунина.

Через месяц после несчастного случая Вера записывает: «У меня новая жизнь – Яна совсем не вижу».

Дневники этой поры, с 1925-го по 1927-й, Бунин уничтожил.

Из оставшихся записей – не про то, что с ними, а про то, с чем это рифмовалось:

«После завтрака облака на западе. Скоро понял, что не облака. Говорят, что идет страшный лесной пожар… Часа в четыре все ближе докатывающийся до нас мистраль, хлопанье дверей по всему дому. Облака заняли треть неба. Пустое гигантское рыжевато-грязное руно – Апокалипсис! Ночью огонь».

Кто-то из специалистов по Бунину счел, что он сумел обмануть жену. Внушить ей, что отношения с Галиной носят чисто платонический характер. Вряд ли так. Слишком цельным был Бунин и слишком большая близость существовала между ним и женой, чтобы плоско обмануть жену.

Вера Николаевна – наедине с дневником: «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная… Расплата, что имеешь мужа, который “радует других”, а потому он освобожден от обязанности радовать меня… Вечером говорил, что больше всего в мире любил мать и меня любит не меньше. Да, непонятна душа человеческая!»

Она болеет. «Вероятно, Ян испугался за меня. Пошел, позвал, гулял. И ведь всегда, когда он гуляет со мной, он чувствует себя хорошо, уютно. Но от нервности он должен куда-то бежать, с кем-то говорить, и только, когда я заболеваю, он приходит в себя и пугается, озирается вокруг, начинает понимать важность моего существования».

31 октября 1926 года, ночь: «Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 – моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее…»

Все она сумела принять и все пережить, любя высокой, жертвенной любовью, какая редко встречается.

Но и он – на вопрос Ирины Одоевцевой об отношении к Вере Николаевне – отвечал: «…Люблю ли я ее? Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу? А отсеки мне руку или ногу или лиши меня воздуха – я изойду кровью, задохнусь – умру… Всегда благодарю Бога, до последнего моего вздоха буду благодарить за то, что он послал мне Веру Николаевну».

Они говорили о смерти, кому будет тяжелее, оставшемуся одному.

Он сказал: «Да, тяжело терять жену, но ты для меня больше, ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя. – И совсем разволновавшись: – Не будем об этом».

Она уезжала к врачу – он заносил в дневник: «мучительная нежность к ней до слез».

Утром входил к ней – двадцать лет минуло, как они вместе: «Клянусь днем твоего рожденья, что я тебя ужасно люблю».

10 апреля 1927 года: «Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я – сардинками, Ян – ветчиной. Выпили Pouilly. Ян мне сказал: “Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!” Я тоже поблагодарила его – за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались, и я, смеясь, сказала: “Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился”. – “Да, – ответил Ян, – мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друга на друга не сердились”».

18 декабря 1927 года: «Ян нежно обнял: “Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко”. Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него».

На следующий день: «Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: “Ты ведь часть моей души”…»

Она обретала силы в Боге: «Одна в Ницце. Странное чувство… Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз его любовь имеет источник в Боге».

Но еще в 1932 году Бунин заносит в дневник: «Лежал в саду на скамье на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе – чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад, – что в нем. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…»