Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Сама подумай, как замечательно он рисует, — говорит Анна, — и как замечательно играет, и какой он славный, и сколько может рассказать о Германии и Италии, да и не старый совсем. Лишь на несколько лет старше Даниэля.

Услышав эти слова Анны, я вдруг вспоминаю кой-какие вещи, каких до сих пор толком не понимала.

Дело в том, что после 17 августа, пока наши гости остаются в Морбакке, мы обычно устраиваем по вечерам какое-нибудь развлечение. Иногда выносим из залы всю мебель, и дядя Ури-эль учит нас танцевать старинные упландские сельские танцы, ведь дядя Уриэль вырос в Энчёпинге. А не то дядя Кристофер поет песни Эрика Бёга,[20] или он и г-жа Хедда Хедберг надевают студенческие фуражки и распевают «Однокашников»,[21] или же мы уговариваем тетю Нану Хаммаргрен рассказывать истории с привидениями.

И вот теперь мне вспоминается вечер, когда дядя Кристофер импровизировал. Началось с того, что дядя Уриэль надел на голову широкополую женскую шляпу, набросил на плечи мантилью и спел «Трепетную Эмелию». А смотреть, как дядя Уриэль изображает юную девицу, стыдливую и смущенную, было до невозможности уморительно, ведь дяде Уриэлю уже шестьдесят. Когда же дядя Уриэль допел до конца, дядя Кристофер остался за фортепиано, аккомпанировал-то, разумеется, он, а немного погодя заиграл снова, в совершенно другой манере. Нот на пюпитре не было, поэтому я спросила у тети Георгины, что он играет. Тетя Георгина сказала, чтобы я не шумела, и объяснила, что дядя импровизирует.

Я понятия не имела, что значит «импровизировать», но смекнула, что это нечто особенное, поскольку остальные сидели, благоговейно притихнув. Дядя Кристофер играл долго, часы в зале пробили одиннадцать, и я все удивлялась, как же он умудрился выучить наизусть столько нот.

Пока дядя Кристофер играл, я случайно бросила взгляд на Алину Лаурелль. Как и все остальные, она сидела не шевелясь, только лицо было полно жизни. Она словно слушала чьи-то речи. То улыбалась, то опускала глаза, то заливалась румянцем. И когда я посмотрела на Алину, то сообразила, что ей понятно все, что играет дядя Кристофер, будто он говорит с нею. Мне-то самой его музыка не сообщала ничего, не то что ей.

Вспомнилось мне и кое-что еще. Было это на праздник св. Ловисы, двадцать пятого августа. В этот день мы всегда чествуем тетушку Ловису маскарадом, потому что для нее это наилучшее развлечение. В нынешнем году мы разыграли «Визит графини» г-жи Ленгрен,[22] представленный пятью живыми картинами, причем на редкость удачно. Алина изображала пробста, утолщила себя, так что сделалась совершенно круглой, и нацепила на голову большой шерстяной парик, а дядя Кристофер был графиней, в шелковом платье со шлейфом, в большой шали белого шелка, в капоре и белой вуали.

Тут надо сказать, что, пока жил в Дюссельдорфе и учился живописи, дядя Кристофер обзавелся пышной бородою, а такую бороду под вуалью никак не спрячешь. Но странное дело, когда дядя поворачивал голову, выпрямлял спину и шевелил пальцами, нам всем казалось, будто перед нами настоящая графиня, и про бороду все забывали.

Когда представление закончилось и мы с Алиной переодевались в детской — я тоже участвовала в представлении, — я спросила, не думает ли Алина, что дядя Кристофер выступил очень потешно.

«Потешно! — воскликнула Алина. — Да, можно и так сказать. Он ведь прирожденный актер».

Она говорила с такой запальчивостью, что я не на шутку испугалась и не посмела больше ни о чем спрашивать.

Алина же продолжала: «Вы все считаете его потешным и думаете об одном: лишь бы он комиковал, а вы могли посмеяться; ничто другое вас не заботит. Но вот что я тебе скажу: очень жаль, что так, ведь твой дядя — гений. Если захочет, он может стать великим художником, или великим композитором, или великим актером. Но это никого не интересует. Вам он нужен просто как шутник-забавник. Никто из вас по-настоящему его не ценит, не дает себе труда разглядеть, сколько в его душе красоты».

После я долго размышляла о том, как взволнованно говорила Алина, но только теперь я подумала: а ведь это может означать, что ей нравится дядя Кристофер.

И когда я рассказываю Анне про этот случай и про импровизацию, Анна говорит, что, как ей кажется, все это свидетельствует, что Алина влюблена в дядю Кристофера.

Еще Анна говорит, что в день своего отъезда дядя Кристофер, как ей кажется, посватался к Алине, но она ему отказала.

— В последнюю минуту возникло какое-то препятствие, — говорит Анна, — хоть и непонятно, какое именно, он же ей все-таки нравится.

А сегодня Анна видела, что пришли письма из Филипстада, и она думает, что, когда Алина опоздала на урок арифметики, маменька говорила с нею о дяде Кристофере. По словам Анны, Алина бы так не плакала, если бы дядя Кристофер ей не нравился. И все же она ему отказывает. Нет, нам Алину не понять.

Довольно долго мы сидим в размышлениях, но безрезультатно, в конце концов утешения ради подбираем паданцы под папенькиными астраханскими яблонями.

В голове у меня словно застрял большущий ком. И я от него не избавлюсь, пока не додумаюсь, почему Алина такая странная.

Вечером, примерно с шести до семи, в детской обычно никого нет, я иду туда, достаю учебник и сижу будто над уроком, а на самом деле думаю об Алине.

Немного погодя нянька Майя приходит стелить постели и явно удивляется, что я здесь, гляжу в книгу и ни слова не говорю.

— Чего это с вами, барышня Сельма? — спрашивает она. — Неужто повторять велено?

— Нет, — отвечаю я, — просто мне грустно, оттого что Алина уедет.

Об этом нянька Майя не слыхала, хотя обычно она знает все. Она соглашается: вправду печально, что мамзель Алина уедет, ведь «энто человек, в которого впрямь можно втюриться».

Несколько времени нянька Майя молчит, а затем говорит, что диву дается, почему г-жа Лагерлёф отказала мамзель Алине от места.

— Маменька наверное ей от места не отказывала, — говорю я. — Она сама отказалась. Маменька тоже не понимает, почему она уезжает.

Нянька Майя опять молчит. Расстилает простыню, с весьма задумчивым видом подтыкает одеяло на Анниной кровати, потом говорит:

— Я тоже думала, что мамзель Алина вскорости уедет, только мнилося мне, вовсе в другую сторону.

— Это в какую же, а, Майя?

— Ну, я не сумлевалась, что она не к тетке своей отправится.

На это я не отвечаю, сказать по правде, не по душе мне, что няньке Майе все-все про нас известно.

Нянька Майя продолжает стелить постели, молчит, потом глубоко вздыхает:

— Может, оно и к лучшему. Навряд ли ей энто подходит.