Спиридович И. - Записки жандарма

Густая тьма, фантастически освещаемая вспыхивающими факелами; неподвижные шпалеры войск и медленно двигающаяся среди них замыкаемая толпа, поющая какую-то революционную песню. Все это производило необычайное, жуткое впечатление.

Я поспешил в манеж, захлопнул двери и приказал открыть их только при самом приближении толпы. На душе было неспокойно. Толпой надо сразу овладеть, захватить, взять в руки. Иначе – не справиться и будет беспорядок. Удастся ли?

Издали доносился шум и пение. Все ближе, ближе… Вдруг распахнулись двери… Скрестившись локтями, в заломленных назад папахах, с палками в руках двигаются впереди, что-то горланя, по-видимому, кавказцы, вперемежку с женщинами. Глаза горят, лица взволнованы.

– Казаки, нагайки вверх! Молчать, перестать петь! – раздалась команда. Яркий свет манежа, казаки с поднятыми нагайками, сильный властный окрик и полнейшая неожиданность происшедшего, – как бы ошеломили толпу. Пение смолкло. Передние ряды оторопели, попятились назад, но, подпираемые массой, уже нерешительно продвигались вперед.

Момент был выигран. Полиция выхватила женщин, отбрасывала палки, кистени; казаки разделяли толпу пехота смыкала кольца. Все шло, как нужно.

Через несколько минут в разных сторонах манежа оказалось пять окруженных пехотою больших групп арестованных. Около них разъезжали казаки. Отдельно в углу женский круг. Всюду тишина. Женщины на всех беспорядках самый зажигательный для толпы элемент. Изолирование их понижает настроение мужчин. Без женщин мужчины менее воинственны.

За арестованными появился Трепов в сопровождении полиции, офицеров, чиновников и прокуратуры. Он видимо, был удивлен тем, что увидел. Подойдя ко мне, генерал сказал:

– Я обещал великому князю освободить манеж для занятия войск к шести часам. Перепишите арестованных и переправьте в Бутырскую тюрьму. Там приготовлен ужин. Вся полиция в вашем распоряжении. Я вам не мешаю. Делайте, что нужно.

Передача полиции в мое распоряжение в то время, как на месте находились полицмейстеры в генеральских чинах, был факт знаменательный, что и учли, конечно, в мою пользу.

Отдав приказание, генерал направился в сторону, сел на поданный ему стул и закурил сигару.

Теперь уже было легко. Начали регистрацию задержанных. Время от времени меня звали то к одному, то к другому кругу. Студенты требовали есть, спрашивали, для чего казаки, что будут делать с арестованными. Я объяснил, что еда ожидает в Бутырках, что в наших общих интересах скорее кончить регистрацию, что казаки необходимы для порядка. С молодежью можно было говорить; ей только не надо было лгать.

В одном кругу попытались, было, начать петь, но казаки внушительно пригрозили нагайками и водворилась тишина. Ко мне подошел товарищ прокурора и начал говорить о неуместности угроз казаков. Я ответил, что казаки исполняют мои приказания, относительно же уместности и правильности их я ответствен перед моим начальством. Отдав затем честь рукою, я пошел делать свое дело. Больше ко мне прокуратура не подходила.

Часа через три началась отправка задержанных в Бутырки. Для женщин были поданы фургоны, но они гордо отказались от них и пошли пешком. Это им досталось нелегко. До тюрьмы было несколько верст и многие из них жалели потом о своей горячности, но было поздно.

К шести часам манеж был освобожден, и я доложил о том Трепову. Генерал, ни разу не вмешавшийся в мои распоряжения и только наблюдавший за тем, что и как делается, поблагодарил меня, пожал крепко руку и сказал улыбаясь: «Будете представлены к награде».

Все разошлись. Вернувшись домой, я трясся, как в лихорадке. Пришлось выпить вина, но, слава богу, все сошло хорошо. Ни одного удара, ни одного скандала, ни одной жалобы на действия войск или полиции.

Эта ночь предопределила мою дальнейшую службу в Царском Селе. В лице Дмитрия Федоровича Трепова я приобрел солидную служебную протекцию.

В следующие дни мне приходилось иметь дело в Бутырской тюрьме. Администрация университета начала свое дознание, студенты отказывались разговаривать с ней, и мне поручили убедить их заполнить анкетные листы.

Когда я явился в тюрьму, то начальник тюрьмы, проведя меня в общий коридор, куда выходило несколько огромных пересыльных камер с несколькими сотнями арестованных, закрыл за мною железную дверь, и я остался один с заключенными. Пройдя в одну из палат, я стал в простенок между окнами, чтобы видеть всю толпу и не иметь никого позади себя, и начал говорить. Я убеждал студентов принять анкетные листы, предложил им от имени Трепова газеты и обещал ускорение дела. Настроение складывалось в мою пользу: взяли листы, взяли газеты. Вдруг с галерки послышался выкрик:

– Да что с ним разговаривать, товарищи, жандарм ведь, вон его!… Выкрики повторялись, толпа зашумела, стало как-то нехорошо. В это время один из студентов приоткрыл мой портфель и заглянул в него. Я вспылил:

– Что вы делаете, студент. Я доверчиво разговариваю с вами, а вы забираетесь ко мне в карман, разве это можно!

Этот глупейший инцидент выручил меня. Стоявшие около меня студенты стали шикать на своего товарища. Кто-то кричал: «Коллега, стыдно, оставьте, нельзя…»

Воспользовавшись моментом, я двинулся вперед, делая жест рукой; толпа расступилась. Как я вышел целым из камеры, как я прошел по коридору и очутился за огромной железной дверью, где меня встретил начальник тюрьмы, – я не понимаю. Наговорив любезностей начальнику тюрьмы за оставление меня одного среди арестованных, я уехал. Я чувствовал себя избитым. В отделении говорили, что на мне не было лица.

После этого случая Бутырки сделались как бы моей монополией. То и дело приходилось ездить и разговаривать с арестованными.

Случилось тогда такое обстоятельство. Профессор Герье [100], десятка два слушательниц которого были среди арестованных, попросил разрешения у обер-полицмейстера переговорить со своими слушательницами. Свидание было разрешено, но в присутствии жандармского офицера, и выбор пал на меня.

В тюремном классе были собраны арестованные слушательницы курсов Герье. Поздоровавшись с ними, профессор занял учительское место, все расселись по партам, а я сел сзади. Профессор обратился к курсисткам с речью, в которой высказал следующее:

– Милостивые государыни, вы знаете, что я профессор. Вы учитесь у меня, слушаете меня, признаете мой авторитет в науке и никому из вас не приходит в голову спорить со мной и говорить, что вы знаете науку лучше меня. Вам не приходит в голову учить меня, даже спорить со мною по моему предмету. Отчего же вы думаете, что наука управлять государством менее сложна. Отчего в деле политики вы, молодые, неопытные, только что вступающие в жизнь девушки, считаете себя компетентными спорить с властью. Считаете возможным доказывать ей, что она не права, что вы лучше ее знаете, что надо делать и требуете тех или иных политических реформ…