Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова - Коллектив авторов
«Как трудно отделить мои тогдашние, шестидесятилетней давности, впечатления от нынешних воспоминаний о тех впечатлениях!» [Шраер-Петров 2004: 25] – замечает взрослый Даня Раев, реконструируя прошлое. Такая точка зрения на метод повествования не только учитывает намеренное стирание традиционных жанровых пределов художественной прозы и прозы мемуарной, но и помогает читателям Шраера-Петрова оценить его возобновленный диалог с Набоковым и Чеховым – теперь уже преодолевающий границы времени, пространства и культуры.
Как многие другие писатели и интеллектуалы послевоенного советского времени, Шраер-Петров впервые встретился с набоковской прозой в 1970-е годы на страницах тамиздатовских книг издательства «Ардис», нелегально привезенных в СССР (а также их переплетенных ксерокопий). В середине «Французского коттеджа» главные герои читают, перечитывают и обсуждают «Лолиту», причем в седьмой главе романа, названной «Ялта», действие происходит до и во время эпидемии холеры 1970 года. Гаер, главный герой романа, оказывается вовлечен в двусмысленный разговор с Ильей Бухманом, успешным кинорежиссером. Бухман работает вместе с возлюбленной Гаера Валей (или Валечкой), которую что-то роднит с Полечкой из «Осени в Ялте» и с Ниной из «Весны в Фиальте». Кинорежиссер бросает вскользь скабрезные намеки, касающиеся Гаера и Сонечки, дочери Вали:
«Вот именно, кто знает? Разве предполагал Набоков, что его
“Лолита” станет так патологически знаменита!»
«Почему же патологически?»
«Потому что её бешеный успех – не что иное, как выражение несокрушимой страсти цивилизованного общества к сексуальной патологии».
«Я как-то по-другому воспринимал этот роман. Искусство – да! Эротика – несомненно! Но никак не патология.
Впрочем, надо перечитать. Мне “Лолиту” давали на одну ночь».
«Вот вы и перечитайте, Гаер. Я вам пришлю с Валей. Полезное и поучительное чтение. Особенно для тех, кто оказывается в сходных ситуациях» [Шраер-Петров 1999: 204].
В восьмой главе романа, действие которой начинается в Москве в 1977 году, читатель узнает, что Бухман уехал из России и совершил алию, а вот его инсинуации взошли в воспаленном воображении Вали. Брак Вали и Гаера трещит по швам, и Валя бросает Гаеру слова, полные горечи и злости:
«И что же? Я её люблю, как родную дочь. При чём тут твои страхи и предчувствия, Валя?»
«При том, что для Сонечки ты не отец и не отчим. Ты для неё метафора мужчины. То есть её влечение к тебе вполне естественно. Да и по возрасту она давно не Лолита. Хотя ты вполне подходишь на роль Гумберта. Ведь всё это началось ещё в Ялте. Я помню отлично, как она была возбуждена. И это был как раз возраст Лолиты. Бухман предсказывал…» «Послушай, Валя, всё, что угодно, но не оракулства этого пончика с говном!» – взорвался Гаер.
«Да ты, Гаер, просто-напросто завидуешь Бухману. Завидуешь и трусишь. Завидуешь его решительности и трусишь говорить о нём хорошо, потому что он бросил всё: свою блистательную карьеру, квартиру, связи и уехал в Израиль!» – выкрикнула Валя [Шраер-Петров 1999: 256–257].
В романе намеренно отсутствует описание жизни Гаера в отказе (отчасти из-за того, что автор трилогии об отказниках уже не ставил перед собой такой задачи), и в последней, американской главе романа это уже новый американец, живущий в Новой Англии. События последней главы разворачиваются на Кейп-Коде (Тресковом мысе, который Иосиф Бродский ввел в русскоязычную поэзию) во время урагана «Боб» и московского августовского путча 1991 года. В Америке Гаер заканчивает главную книгу своей жизни, которая, по сути, разрушила его брак и советскую карьеру. Будет ли эта книга называться «Французский коттедж»?
В русско-американском романе Шраера-Петрова о журналисте Данииле Гаере читатель не может не услышать отголосков русского («Дар») и американского («Лолита» и «Пнин») Набокова.
* * *
«Постичь различие между русскими и евреями. А эти два народа мне ближе других – плотью (генами) и духом (языком)» [Шраер-Петров 1989:9], – писал Шраер-Петров в начале 1986 года, за полтора года до эмиграции, в книге «Друзья и тени» – романе-воспоминании о Ленинграде 1950-60-х годов. Примерно через пятнадцать лет, в предисловии к сборнику рассказов «Jonah and Sarah: Jewish Stories of Russia and America», он отметил следующее: «Эти четырнадцать рассказов – свидетельство пятнадцати лет пускания корней в землю моей новой страны. Повествуют ли они о героях, все еще живущих в России или уже приехавших в Новый свет, эти рассказы – история отчуждения еврейского писателя от его родины»[60].
В рассказах, созданных после приезда в Америку, воображение Шраера-Петрова часто занимают любовные отношения евреев и неевреев. Некоторые из этих рассказов написаны с мягкой иронией; некоторые, к примеру рассказ «Hande Hoch!» (1999) о памяти Шоа (Холокоста) в современной Америке, резко полемичны, направлены против стереотипов, как отрицательных, так и положительных. К русско-американским рассказам Шраера-Петрова, в которых происходит переоценка стереотипов, принадлежит «Карп для фаршированной рыбы», где любовь нееврея-белоруса к своей жене – белорусской еврейке – преодолевает пороги времени, языка, страны, а ее любовь к мужу сходит на нет (или так, по крайней мере, кажется на первый взгляд). В фокус авторского внимания Шраера-Петрова попадают различные формы и состояния одиночества иммигрантов. В тех случаях, когда он пишет о нееврейских иммигрантах в Америке (японец в рассказе «Любовь Акиры Ватанабе»), собственный еврейский и иммигрантский опыт писателя служит точкой отсчета.
Перед персонажами романа «Странный Даня Раев», рассказа «Осень в Ялте» и других романов, новелл и рассказов, созданных в США, стоит дилемма двойного еврейско-русского самосознания. В этих текстах нередко фигурируют советские иммигранты, которые взаимодействуют, а иногда и вступают в конфронтацию с урожденными американцами – в качестве коллег, интеллектуальных и романтических соперников, любовников и нелюбовников. В Америке эти пришельцы, оказавшиеся в Новом Свете на волне еврейской эмиграции 1970-80-х годов, привычно причисляются американцами к двум категориям: евреи как «русские» и русские как «евреи». Подобная категоризация, лишенная нюансов и специфики, основывается или на стране происхождения и ее языке, или же на религиозной идентификации.
Короткая проза Шраера-Петрова обнажает авторскую увлеченность знаками идентичности. Эта иммигрантская американская проза сохраняет свою структурную
