Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев
Легенда эта, слышанная мною за 30 почти лет из уст русского нашего Фуше того времени, покойного Л. В. Дубельта, в прошлом году была мне весьма положительно с новыми подробностями подтверждена А. М. Меринским, слышавшим все это от общего их с Лермонтовым товарища – бывшего юнкера лейб-гвардии Егерского полка А. А. Гвоздева, находившегося с Лермонтовым долгое время в самых коротких отношениях. Противник Лермонтова в несчастной дуэли, Николай Соломонович Мартынов, отказался изложить подробности этого дела. Но объяснений можно ожидать от сестер его (которые – сколько я слышал – все замужем и живы). Объяснения эти могли бы подать повод к сообщению новых более или менее знаменательных подробностей о жизни М. Ю. Лермонтова, подробностей всегда драгоценных и любопытных для дельного мыслящего будущего биографа. Как бы то ни было, расскажу здесь то, что мне лично по этому предмету известно, повторяя: Je l’essaie, qu’un plus savant le fasse![188]..
В то время, когда роковая пуля того пистолета, которым владела рука Н. С. Мартынова, лишила Россию одной из ее литературных слав, в Петербурге ходили различные слухи. В эту самую пору мне приводилось бывать иногда на вечерах моего тогдашнего знакомца, чем-то когда-то, лет за 20 пред тем, обязанного моему тогда еще здравствовавшему отцу, – Александра Дмитриевича Киреева. Он был тогда управляющим конторою петербургских театров и только что женился на прелестной женщине, именно девице Кальбрехт, перешедшей в его гостиную с подмостков драматической сцены Александринского театра. На вечерах Александра Дмитриевича можно было встретить двух-трех генерал-адъютантов, десяток флигель-адъютантов, множество камергеров, церемониймейстеров, без числа камер-юнкеров, гвардейцев и армейцев всех рангов, знатных иностранцев, туристов, банкиров, художников, чиновников, артистов, актеров всех трупп, певцов, танцоров, акробатов, клоунов, ташеншпилеров[189] и еще шулеров более или менее известных и таких же светских мушаров, в числе которых блистал персидскою звездою и поражал всех необычайно длинным носом знаменитый в ту пору господин Gazza-ladra (т. е. Сорока-воровка), какое прозвище было ему дано в обществе за страстишку его воровать все, начиная с серебряных ложек и вилок за ужинами и кончая чужими словами, мыслями, проектами, затеями и секретами. Общество этих киреевских воскресных вечеров было пестро донельзя, а препровождение времени почти всех гостей состояло в игре в карты. Играли даже женщины, и очаровательная хозяйка была всегда во главе игриц. Раз, однако, именно на той самой неделе, в которую почта привезла в Петербург известие о дуэли и смерти Лермонтова, общество было как-то оживленнее обыкновенного и даже велся как бы общий разговор. Главным предметом этого разговора был Лермонтов и в особенности последнее прискорбное событие, его трагическая смерть, заставлявшая почтеннейшего Александра Дмитриевича Киреева сильно хмуриться, так как он, не знаю какими судьбами, во время вторичной службы поэта в гвардейских гусарах находился с ним в весьма тесных, преимущественно финансовых отношениях[190]. Кроме столь громко известного Иакова Ивановича Ростовцева (в ту пору, кажется, уже генерал-адъютанта, но не графа[191]), постоянного посетителя карточных воскресных вечеров А. Д. Киреева, в числе гостей почти всегда бывал не менее известный тогда начальник штаба Корпуса жандармов Леонтий Васильевич Дубельт, человек приятный в обществе, рассказчик превосходный и, кроме того, «всезнающий» по профессии.
В этот вечер игра кончилась раньше обыкновенного, и игравшие в зале и в гостиной на двенадцати ломберных столах перешли в столовую, где был подан довольно роскошный ужин, отличавшийся обилием превосходных и тонких вин. Entre la poire et le fromage[192] языки развязывались сильнее, и тут-то мне привелось услышать то, что, по возвращении домой, записал в мою памятную агенду, переплетенную в виде альбома. Но рассказа этого, слышанного мною тогда из уст «всезнающего» Л. В. Дубельта, я до сих пор нигде в печати не встретил, хотя надеялся встретить в необыкновенно интересной статье князя А. И. Васильчикова, напечатанной в «Русском архиве» 1871 года и посвященной подробностям о дуэли и самой кончине М. Ю. Лермонтова[193].
Дело в том, что Лермонтов, служа на Кавказе и нося мундир одного из тамошних пехотных полков[194], вследствие первой своей дуэли в Петербурге с сыном французского посланника, приезжал в отпуск в Петербург, где, между прочим, вертясь в высшем обществе, часто посещал семейство школьных товарищей Николая и Михаила Мартыновых. Из них первый, старший, послужив несколько времени в кавалергардах, перешел сам собою, по доброй воле, на Кавказ в нижегородские драгуны, имевшие тогда военную ореолу необыкновенной блистательности; потом ни с того ни с сего вышел в отставку и, живя постоянно в Пятигорске, щеголял в красивом местном каком-то фантастическом, получеркесском-полуперсидском костюме, шедшем к нему чрезвычайно. Невинная эта блажь молодого человека, замечательного красавца, нашла в Лермонтове жестокого зоила и постоянного преследователя, так как Лермонтов никогда не мог хладнокровно относиться ни к какому проявлению фатовства, хотя, правду сказать, сам бывал в нем не безупречен, чему, между прочим, служат все его обычные отступления от формы, какими он так ребячески щеголял и какие так часто доставляли ему даровую квартиру на царскосельской гауптвахте. Более или менее придирчивые и резкие шутки Лермонтова выводили иногда спокойного и кроткого Николая Соломоновича Мартынова из его нормы и бывали причиною не совсем ласковых объяснений между этими однокашниками, которые, как я слышал, были между собою даже в каком-то дальнем родстве. В бытность свою в Петербурге насмешливый Михаил Юрьевич рассказывал не раз в гостиной госпожи Мартыновой о донжуанских подвигах ее Nicolas, который был, по его мнению, не только provincialisé[195], но [и] décidément caucassisé (т. е. положительно окавказился). Болтовня и causticités[196] старинного школьного товарища принимались смехом, и эти дамы, когда Лермонтов приехал к ним прощаться накануне отъезда на Кавказ, снабдили его плотно заклеенным со всех сторон и запечатанным письмом к их – сыну одной и брату других – Nicolas. Дорóгой Лермонтову приди вдруг блажная мысль узнать, что именно пишут сыну мать, а в особенности сестры брату, а также чрез это изведать во всех интимностях понятия этих милых девушек, по правде сказать, к которым, как говорят, поэт наш был не совсем-то равнодушен. Письма были действительно интимные и заключали в себе, между прочим, некоторые чисто родственные подробности, недосягаемые для посторонних и отчасти касавшиеся будущности одной из сестер Николая Соломоновича[197], руки
