Георгий Соколов - Малая земля
Он подал листок из блокнота. Воронкин прочитал: «Начальнику штаба базы. Личного состава в строю чуть больше восьмисот человек. Мало патронов ППШ. Минометов много, а мин 50 мм и 82 мм нет, это задерживает наступление».
Вошел старшина боепитания. У него был озабоченный вид. Шапка заломлена на затылок. Куников повернулся к нему.
— У Тарановского не хватает патронов. Надо доставить.
— Есть доставить.
Воронкин понял, что разговор с ним окончен. Попрощавшись, он вышел из блиндажа.
Вернувшись на свой чердак, он увидел, что радист сидел нахохлившись, с автоматом в руке.
— Отдыхай, Кудий, — сказал ему лейтенант. — А я пока подежурю.
— Вам бы тоже надо отдохнуть.
— Мне пока нельзя. Надо подготовить координаты и сообщить их в дивизион. Спи.
На вахту заступил младший радист Иовенко. Кудий не стал спускаться вниз, а завернулся в плащ-палатку, лег около трубы и сразу же уснул.
3
Утренний «концерт» начали немецкие артиллеристы. Воронкин проснулся и недовольно поморщился:
— Нет, чтобы дать еще полчасика поспать. Ну, делать нечего, надо приниматься за работу. Что нового, Кудий?
— По-моему, у немцев прибавилось орудий, — ответил тот.
— Логично. Этого следовало ожидать. Эх, сейчас бы горяченького борща или хотя бы чаю.
Поеживаясь от холода, лейтенант стал осматривать в бинокль местность. Его внимание привлек большой каменный дом с вышкой на крыше. Непонятно, для чего эта вышка построена. Пронаблюдав несколько минут, лейтенант решил, что в этом доме находится вражеский корректировщик. Пора вызывать дивизион. Воронкин повернулся к радисту:
— Вызывай Зубкова и спустись вниз, готовьте завтрак. Пока наши лупят, мы спокойно подзаправимся. День предстоит тяжеленький, вряд ли сумеем пообедать.
Огонь на окаймление получился эффективным. Вышка у каменного дома была сметена, скопления немцев рассеяны. Обычно неразговорчивый и неулыбчивый, Кудий на этот раз восхищенно воскликнул:
— Вот дают! Класс!
— Передай, пока хватит, — час спустя сказал Воронкин.
Покурив, он опять прильнул к биноклю.
— Вас просит какой-то друг, — сообщил радист.
Воронкин надел наушники.
— Кто мной интересуется? Говорит Воронкин.
— Привет, отделенный. По следам славы нашел тебя даже в эфире.
— Кто говорит?
— Угадай.
— Не могу. Помехи в эфире искажают голос.
— Мунин говорит. Помнишь?
— Здорово, Мунин. Помню, конечно.
— Ты где сидишь?
— Поблизости, — настораживаясь, уклончиво ответил Воронкин. — А ты?
— Невдалеке от тебя. Здорово ты ощетинился огневым ежом. К тебе не подступишься. Все-таки где ты сидишь? На чердаке?
Сильные помехи помешали дальнейшему разговору.
— Кто это с вами говорил? — поинтересовался радист.
Воронкин ответил, что разговаривал с бывшим однокашником по военному училищу.
— А чего он выспрашивал, где находимся? Не понимает, что ли? Только придурку непонятно.
Лейтенант кинул на него быстрый взгляд. Верно говорит радист. Ведь его все немецкие рации слушают. Могли подслушать и запеленговать, а потом обрушить огонь на его пост. Ах, этот Мунин, чуть ли не ввел в грех.
Мунин, Мунин… Конечно, Воронкин помнит его, хотя симпатии к нему никогда не питал. Лейтенанту вспомнилось Севастопольское военно-морское артиллерийское училище. Он был на четвертом курсе. Курсантов четвертого курса назначали командирами отделений на младшие курсы. В отделении Воронкина было двенадцать курсантов третьего курса. Был среди них и курсант Мунин, всегда подтянутый парень, отличник учебы, пример для остальных по дисциплине. Но Воронкину он не нравился. Мунин каждый вечер докладывал командиру отделения о поведении курсантов, разговорах среди них. Чувствовалось, что ему нравится это, а Воронкин каждый раз морщился — не терпел он сплетников и доносчиков. Однажды Мунин доложил ему: «Курсант Романов написал на линейке: «Прощай, молодость и жизнь». Это симптом неустойчивости. Надо реагировать». Воронкин сказал: «Хорошо», а про себя подумал: «Ну и свинья же ты, Мунин». Реагировать он не стал. Через день Воронкина вызвал комиссар и сделал ему внушение: «Почему не опираешься на актив, оставляешь сигналы без внимания?» Пришлось признавать вину. «Ладно же, я тебе, Мунин, когда-нибудь среагирую», — решил Воронкин. Но у Мунина всегда все было в порядке. В образцовом порядке. Надо думать, что и он не питал теплых чувств к своему командиру. Чего же он сейчас так обрадовался встрече в эфире?
Размышления лейтенанта прервали звуки самолета. Это над Станичкой появился корректировщик «фокке-вульф», «рама», как ее называли фронтовики.
— Воронкин! Воронкин! — услышал лейтенант в наушники. — Передай своему Куникову — через десять минут будем делать из вас отбивную. А тебя превратим в бифштекс.
Неужели это говорят с «рамы»? Лейтенант с иронией подумал: «Какая широкая популярность».
Он засек время. Немцы аккуратны. Надо предупредить Куникова. Воронкин послал в штаб автоматчика.
— Бегом, обязательно бегом, — строго наказал ему лейтенант, — иначе…
Ровно через десять минут послышался сильный гул. Летели бомбардировщики.
— Не подвели, — пытался улыбнуться Воронкин, ощущая дрожь под коленями.
Почему начало дрожать именно под коленями? Сейчас лейтенант не задумывался над этим, подумал значительно позже, вечером.
Кудий побелел, но позы у рации не изменил.
— Может, спустимся на первый этаж или в подвал? — сказал ему Воронкин.
— Как прикажете, — отозвался тот.
— Заверни рацию в плащ-палатку и кубарем вниз, — распорядился Воронкин.
Едва успел радист исчезнуть в лазе чердака, как на земле начали рваться первые бомбы. Сколько их разорвалось? Лейтенант, прижимаясь к дымоходу, досчитал до пятидесяти, и тут взрывы бомб перемешались с взрывами сотен снарядов. Вся Станичка, рыбзавод окутались дымом. Землю лихорадило, она содрогалась, как от боли. Лейтенант, обняв трубу, лежал с открытым ртом, словно рыба, вынутая из воды.
Одна бомба разорвалась совсем близко. Из окон вылетели рамы, весь дом задрожал.
«Хотя бы рация уцелела», — пронеслось в голове Воронкина.
Самолеты кружили над Станичкой, как показалось лейтенанту, долго, невыносимо долго. В ушах гудело. Во рту был противный вкус от пыли, известки и еще чего-то. «И не раз будут бомбить», — тоскливо подумал он, пытаясь закурить лежа.
Когда самолеты улетели, Воронкин поднялся, отряхнул с себя пыль и огляделся.
— Ого! Сколько домов как корова слизала! — вырвалось у него горестное восклицание.
