«Несвятые святые» и другие рассказы - Архимандрит (Шевкунов) Тихон
А в остальном — и правда послушание до смерти. Бывало и такое.
Печоры представляли собой удивительно чистый и уютный городок, с особым укладом, сложившимся за века вокруг древнего монастыря. Здесь счастливым образом сочеталась православная культура церковной Руси и бытовая аккуратность соседней Эстонии. Помимо того что в Печорах — в отличие от большинства советских городов — было необычайно опрятно и красиво, здесь даже в восьмидесятые годы молодые люди, собиравшиеся по вечерам на скамеечках, вставали, когда мимо проходил пожилой человек. Основную часть печерян составляли люди верующие. Сквернословия на улицах нельзя было услышать. Двери в домах, отлучаясь, здесь, как правило, подпирали палочкой, а если и закрывали на ключ, то не таясь клали его под половичок.
Наверное, кому-то из руководящих товарищей все это показалось ненормальным. Чтобы исправить ситуацию, в один прекрасный день в этом заповедном уголке решили разместить «химиков». Так в те годы называли уголовных преступников, которым после тюрем и лагерей надлежало провести еще несколько лет в спецпоселениях.
Эти «новоселы» сразу привнесли в жизнь города свои нравы. Начались драки, матерщина, поножовщина, невиданное здесь ранее воровство. Дошло до того, что грабители принялись кружить вокруг монастыря, обирая паломников.
Однажды несколько бандитов явились в монастырь, к Святым воротам. Приставив нож к горлу сторожа отца Аввакума, они потребовали на следующий день принести им сто рублей. Аввакум со всех ног примчался к отцу наместнику.
— Что хочешь со мной делай, отец наместник, а я больше туда дежурить не пойду! — вопил дед.
Отец Гавриил лишь грустно взглянул на него и воздел руки к небу.
— Горе мне! — воскликнул он. — До каких дней я дожил! Монах может умереть на святом послушании — и отказывается от этого. Кто умирает на послушании, сразу восходит в Царствие Небесное! Горе мне, до чего я дожил…
Эти слова пронзили старика Аввакума как молния.
— Прости, отец наместник! — вскричал он. — Я все понял! Да я за святое послушание… Благослови!
И, получив от отца наместника благословение, Аввакум решительно зашагал к Святым воротам — умирать.
Когда мы спросили, а что было бы, если бы Аввакума и правда зарезали, отец наместник спокойно ответил:
— Мы бы его отпели.
Слава Богу, до этого не дошло.
И хотя, как стало известно, наместник предпринял все меры для того, чтобы Аввакум остался жив и невредим, старый схимник, конечно же, не потерял награды своей. Как говорили святые отцы, Господь принимает не только наши дела, но даже искренние намерения и решимость.
Дисциплинарное послушание наместнику в монастыре для всех нас было безусловным и само собой разумеющимся. Именно, подчеркну, безусловным, сколь это ни покажется светским людям странным, глупым и нелепым. Даже у людей церковных такое прямолинейное послушание порой вызывает шок, возмущение, потоки гневных обличений. Целые тома исписаны на тему абсурдности и вреда послушания. Это не вина просвещенных авторов подобных сочинений. Просто они не понимают, что в монастырях своя жизнь, подчиненная особым законам. Цель и смысл этих законов далеко не все могут ощутить.
Рассказывают (это случилось еще до моего прихода в монастырь), как-то в обитель на праздник приехал недавно рукоположенный дьякон из Ленинградской духовной академии. Он был учен, важен и со снисходительностью посматривал на невежественных монахов провинциального монастыря.
У наместника в алтаре было любимое, необычайно красивое кадило, такое огромное, что мы называли его «вавилонской печью». В него вмещалось полведерка пылающих углей. Пользовался этим кадилом отец наместник исключительно сам. Да оно и было таким тяжелым — металл, позолота, камни, цепи, — что только мощный отец Гавриил мог с ним справиться. Иногда, впрочем, под особое настроение отец наместник во время всенощной обращался, например, к отцу Иоанну:
— Отец архимандрит, совершите каждение!
Отец Иоанн, которому и поднять-то такое кадило было непросто, смиренно кланялся (это к вопросу о дисциплинарном послушании), брал это кошмарное орудие и начинал кадить. Но очень скоро настолько уставал, что завершал каждение двумя руками, еле держа цепи.
Отца наместника это весьма веселило. А когда кто-то пытался высказать отцу Иоанну свое сочувствие, тот с удивлением говорил:
— Что вы так возмущаетесь? Кому же меня и смирять, как не отцу наместнику?
Но вернемся к питерскому гостю. Увидев висящее в пономарке чудесное кадило, он возгорелся желанием сейчас же применить его в деле. Пономари со страхом пояснили, что этим кадилом может священнодействовать только отец наместник. Академист поднял на смех глупых провинциалов и решительно приказал подать ему именно это кадило. Послушники-пономари, для которых выпускник духовной академии был почти небожителем, сдались.
И вот питерский дьякон предстал в алтаре, вознося перед отцом наместником пылающую углями и дымящуюся благородным фимиамом драгоценную кадильницу. И торжественно произнес положенное:
— Благослови, владыко, кадило!
Наместник по привычке занес было руку для благословения и… замер! Он просто не поверил своим глазам! Осознав наконец, что его любимое кадило посмел взять какой-то питерский дьяконишка, отец наместник тихим, леденящим кровь шепотом произнес:
— Тебе кто это дал?!
Дьякон замер с вознесенным кадилом. Лишь рука его затряслась так, что на весь алтарь раздался зловещий звон драгоценных цепей.
— Брось его сейчас же! — повелел наместник. Академист совсем окоченел от ужаса.
— Брось, кому говорят! — снова скомандовал наместник.
В алтаре на полу были расстелены ворсистые ковры. Кадило пылало добрым ведерком углей. Академист впал в предобморочное состояние. Было очевидно, что в Ленинградской духовной академии они такого не проходили. Отец наместник, не сводя с него глаз, поманил пальцем старого иеродьякона Антония и коротко скомандовал ему:
— Забери у него кадило!
Антоний выхватил кадило из руки питерца.
— Брось его, — велел наместник.
Ни секунды не раздумывая, Антоний разжал пальцы, и кадило с печальным звоном обрушилось на ковер. Пылающие угли тут же рассыпались, ковер заполыхал. Стоящие вокруг бросились ладонями тушить огонь, ползая на коленях у ног наместника. А тот, в дыму и пламени, сверху величественно взирал на эту картину.
— Вот как надо исполнять послушание! — заключил наместник.
И, оборотившись к питерскому дьякону, бросил:
— А ты — вон из алтаря!
«И в чем здесь смысл? — спросят у меня. — Разве это не пример самого настоящего мракобесия, самодурства и деспотии? Разве о таком послушании говорили святые отцы?»
А мне и возразить-то нечего… Кроме разве того, что мы, монахи, и вправду какие-то ненормальные люди, если воспринимаем подобного рода вещи в целом как должное.
Однажды нечто подобное случилось и со мной. Но тогда уже сам отец наместник чуть не поплатился за им же воспитанное непреложное послушание.
Как-то поздней осенью я неделю проболел и, придя на всенощную в алтарь, увидел на столике, где обычно располагались книги и личные предметы отца наместника, новую для меня и очень красивую вещь — старинный, в золоте малахитовый подсвечник с толстой восковой свечой. Печоры — это русский Север, осенью здесь быстро смеркается. По этому наместник и принес подсвечник в алтарь — для чтения по книге положенных на всенощной молитв. Но для моих молодых глаз в алтаре было достаточно светло, и поэтому я сообразил обо всем этом слишком поздно.
В положенное время я, как обычно, взял Служебник и раскрыл его перед отцом наместником. Но он сказал мне:
— Возьми свечу.
Я послушно положил книгу и взял подсвечник, ожидая дальнейших указаний.
— Ну и что? — хмуро спросил наместник, досадуя на мою недогадливость.
