Михаил Ольминский - В тюрьме
– Все глядит!
Смешно и тяжело. Приходится вести войну с надзирателем, приходится считаться с окриками: не находи, не разговаривай, не оборачивайся, не сходи с дороги, не смотри вверх, не улыбайся, не… не… Эти бесчисленные «не»! Ими связано каждое движение.
Было еще три свидания. Они прошли спокойно. Говорилось о пустяках, точно виделись недавно и вновь скоро увидимся. Это самое лучшее…
Остается двести тридцать пять дней.
XI. ТОВАРИЩИ. ЦЕРКОВНЫЕ «БЕСЕДЫ»
С каким нетерпением ждал я летних месяцев последнего года! Они представлялись морем света. Белые ночи обещали раздвинуть вечерние рамки камеры. Бывало ходишь в темноте по камере, цепляясь за мебель, и думаешь о тех днях, когда ночью можно будет и свободно ходить из угла в угол и записывать мысли. Теперь эта возможность настала, а удовлетворения не принесла. Напротив, с сожалением вспоминаю время, когда день разбивался на части с искусственным и естественным освещением и не был так однообразен. Осень портила это однообразие. Поскорей бы до нее добраться! Но ведь, в сущности, лето еще и не начиналось, – теперь только первые дни июня!
Последние дни мною всецело владели мечтания о времени окончания срока и первых впечатлениях новой жизни. Во вторник, 19 января, будет последнее свидание, на котором я выскажу свои распоряжения о вещах: буду волноваться, нервничать; посетительница, по обыкновению, будет держать себя как сиделка с больным. В четверг, 21-го, пройду последний раз через двор в ванное здание. Книги будут заброшены, а я с утра до вечера буду ходить по камере. По временам присяду к тетрадке, это прояснит голову, сократит время и успокоит. Потом опять ходьба. В субботу утром последний раз выйду на прогулку и попрощаюсь с воробьями и елками. После обеда буду вздрагивать при каждом свистке, вызывающем нашего надзирателя. Наконец стукнет дверь и меня позовут к «расчету». Что такое этот расчет? Сведение денежного итога? После расчета у меня отберут приемный листок, на котором три года назад, в ужасные первые дни пребывания здесь, я прочел эти убийственные слова:
«Конец наказания 24 января 1899 года».
Удастся ли мне заснуть в ночь на воскресенье? Вероятно, засну под утро, и вдруг утренний электрический свет ударит по глазам. Вскочу с мыслью, что должно случиться что-то чрезвычайное. Что именно, спрошу я себя, и… трудно вообразить заранее, что переживу я в первый сознательный момент последнего дня! Вероятно, весь организм наполнится ликованием, кототорое сменится черной мыслью:
«Еще более восьми часов осталось мучиться в этой поганой норе!»
В семь часов утра услышу команду: «Выходящих на волю!» Эти слова, ежедневно волнующие, не будут относиться ко мне даже и в этот день, так как по утрам выпускают только тех, кто выходит прямо на волю, или, по арестантскому выражению, «за ворота». Меня же отправят в пересыльную около 3 часов дня.
Самые последние часы пройдут легче, если позволят заняться укладкой вещей и разбором книг. Я уже теперь по своему каталогу распределил, куда какие книги сдать, и любуюсь этими отметками разноцветным карандашом.
Казенный обед покажется мне в тот день помоями. После обеда тревога усилится. Пробьет час, потом два. Кажется, прошла уже вечность, а часы не бьют. Не испортились ли они? Или я прозевал? Может быть, теперь уже четвертый час, а не вызывают потому, что только что получено распоряжение задержать меня здесь. Это опасение будет все возвращаться как назойливая муха. Мною начнет овладевать отчаяние. Позвоню.
– Вызывали ли уже тех, кто отправляется сегодня в пересыльную?
– Не знаю, – ответит надзиратель, сменившийся в обед.
– Который же теперь час?
– Без четверти три.
Вздохну с облегчением и в то же время подумаю:
«Как еще много осталось!»
Пробьет три. Прильну ухом к дверной щели. Сердце застучит. Вещи в камере уже связаны. На полу сор. Чтобы сократить минуты, выгляну в окно в последний раз. Там попрежнему белая Нева и по-старому движутся арестанты по кругу. Бедные они, жалкие!
В последний раз откроется дверь. Не помня себя, поспешу по коридору. Вот и контора, за ней – карета. Заскрипели полозья… Конец. Верю, что этот конец застанет меня в живых, но когда это будет? Ведь только что настал июль. Впереди тридцать недель. Раньше меня выйдут на волю два товарища: один через двенадцать, другой через двадцать три недели. Их выход, наверно, будет волновать меня и оставит после себя пустоту. Грустно будет остаться совсем одному, но тогда впереди будет только семь недель, – какое это будет счастье!
В первые два года политических заключенных здесь было очень мало. Сидели они далеко от меня, и почти не приходилось иметь с ними сношения. В одном коридоре со мной был литвин, тотчас подавший прошение о помиловании. Надзиратели смеялись:
– Конечно, его прошение удовлетворят, но ответ объявят не раньше как за неделю до срока.
Несколько месяцев назад вдруг узнаю, что сюда прибыли двое, которых я близко знал еще на воле. Один из них, товарищ Александр, попал в мой коридор, и у нас тотчас установилась переписка, приблизительно раз в неделю. Мы гуляли одновременно. Другой товарищ, Вася, сидел дальше, с ним удавалось обмениваться письмами приблизительно раз в месяц. Иногда его коридор гулял одновременно с нашим, тогда мы видели друг друга на близком расстоянии, а через окно я мог его видеть ежедневно. Когда приходилось гулять вместе, мы все трое обменивались приветствиями при выходе и при входе, снимая шапку. Это очень волновалонадзирателей, но помешать они не посмели. Вот, кажется, почти все, чем исчерпывалось здесь товарищеское общение мое с другими политическими за все время заключения.
Пытались установить более частое общение с Васей, хотя бы несколькими словами.
Говорить нельзя, возможно только сношение знаками. Естественно использовать во время прогулки метод перестукивания. При этом азбука делится на шесть строк:
Начинающему важно запомнить начальные буквы строк: а, е, л, р, х, ы. Выстукивается сначала строка, потом место буквы. При начале разговора всегда первая фраза: «Кто вы?» Ей соответствует число ударов:
2, 5, 4, 3, 3, 4, 1, 3, 6, 1. После каждого понятного слова слушатель делает один удар; если собьется со счета, то два быстрых удара; прекращая разговор, например в случае опасности, скребут быстро по стене. При некотором навыке разговор идет быстро: ухо воспринимает звуки как букву, причем счет ударов происходит бессознательно. Кроме того, один удар, означающий «понял», слушатель дает, не ожидая окончания слова, часто по первой букве. Например, фраза: «Сегодня меня возили на допрос, спрашивали о знакомстве с» – будет понята, если простукать только сег. м. воз. на. д. спр. о зн.» – то-есть: 4, 2, 2, 1, 1, 4, 3, 2, 1, 3; 3; 4; 2; 3, 3, 3, 1, 1, 1,5,4,2,3,5,4, 1,3,4,2,3,3, 3.
Перестукиваться можно не только соседям, но и сидя в разных этажах или через несколько камер; в этом случае стучат в наружную стену. Если же очень далеко, то стучат пяткой (без сапога) в пол, – получается гул почти через все здание.
Тюремщикам, понятно, все эти приемы хорошо известны, и нужна ловкость, чтобы не попасться. Стук, конечно, легко может быть заменен движением, если люди видят друг друга. При ходьбе руки человека качаются; стоит переднему делать паузы, задерживая руку после известного числа качаний, и задний может следить, что говорит идущий впереди. Это также известно начальству, и надзиратели следят за движением рук. К сожалению, при этом способе очень трудно сохранить естественность в качании руки, с другой стороны, задний не может дать знака «понял». И за полчаса прогулки удавалось сказать не больше одной короткой фразы. Поэтому сношения эти скоро были нами брошены.
Александру срок в сентябре. А сейчас жена его совершает пешее этапное путешествие от Томска в Восточную Сибирь. Понятны наши тревоги. И как раз в середине июля в тюрьму долетела весть о бойне.
Чтобы отвлечься от тяжелых волнений, связанных с известиями о бойне, а отчасти и для того, чтобы увидеть друг друга поближе, мы решили ходить в церковь на «беседы». Там старший надзиратель ни секунды не стоит спокойно: то пальцем, то подбородком он грозит арестантам, пытающимся перекинуться словом: иного толкнет, другого рванет за рукав.
Вышел напомаженный и расфранченный студент духовной академии, в рясе с позументом поверх партикулярного платья. Обратившись лицом к алтарю, ой несколько раз перекрестился и раздельно произнес: «Во имя отца и сына и святаго духа», в особенности подчеркивая букву «а» в слове «святаго». Затем обратился к арестантам:
– Прошлый раз я говорил вам, возлюбленная братия, – и стал читать по печатному тексту, стараясь делать вид, что не читает, а говорит. – Темами бесед, которые мне случилось посетить, были: 1) о том, что и на монах может спасти душу, 2) о вреде воровства, 3) против сквернословия.
