Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
14 декабря. Сегодня кончил главу о Польше, а с нею весь отдел до 1648 г. Приехал из Москвы журналист Литваков с поручением перестроить по-новому наш университет и архивные комиссии или закрыть их. Пришлось бороться, но в конце концов достигнуто соглашение. Образовалась из нескольких комиссий единая Еврейская историко-архивная комиссия, в которой мне, к сожалению, придется занять роль руководителя за неимением других. А ведь я стою одной ногой здесь, а другой за рубежом...
22 декабря. Кончил свою обычную утреннюю порцию распилки дров и сел за письменный стол, Готовлю главу о Саббатае Цеви. Опять связываю начала и концы: осенью 1882 г. появилась в «Восходе» моя первая монография о С. Цеви, плод незрелой юношеской мысли, а теперь, после ряда редакций в общем курсе истории, делаю последнюю редакцию, результат продуманного в течение 38 лет.
А в промежутках идут заседания. Организуется объединенная Архивная комиссия со сменою состава, с интригами и тенденциями разных участников. Вчера заседание в одной из комнат Музея революции, в Зимнем дворце. Я доложил проект распределения работ между 7 членами комиссии и их сотрудниками в порядке секций, для собирания архивного материала. Присутствовавший проф. Платонов колеблется, войти ли ему с археологом Дружининым в еврейскую «племенную» комиссию, если другие русские не войдут. В случае их ухода я уже наметил кандидатов-евреев.
Вечером. Так странно иногда сплетаются начала и концы жизни. Вот нынешний день. С утра Ида ушла далеко в лавку за керосином. Вчера она простояла в очереди три часа и не дождалась. В полдень явился С. Гурвич с неожиданной вестью, что он получил разрешение уехать в Берлин к семье. Пред прощанием разговорились о наших семейных судьбах, о старом, давнем. Вспомнили, как в конце 1877 г. он приехал в Мстиславль с моим отцом, как мы читали вместе «Хатос неурим» Лилиенблюма, о нашей встрече летом 1881 г. в Петербурге, о том, как вы вместе изучали английский язык, о моем радикализме и т. п. Мы говорили о возможной нашей встрече в Берлине, где нам придется, вероятно, провести остаток жизни. Он ждал возвращения Иды, желая с ней проститься. Ведь он ее тоже помнит с 1877 г. молодой девушкою того типа «новых людей», пред которым тогда преклонялись провинциальные «маскилим». Он не дождался: было три часа, а она все еще стояла где-то на холодной улице в хвосте огромной массы чающих керосина. Мы в большом волнении распрощались. А я вышел искать пропавшую. Шел по Вульфовой на Дворянскую. У порога лавки встретил ее в слезах возвращающейся с пустым кувшином... Мы оба шли домой, и каким далеким казался февральский вечер 1878 г., такой же снежный, с легким морозом, когда мы ходили вокруг Мстиславского бульвара и наши молодые голоса звенели на улицах сонного городка!..
24 декабря (вечер). Сегодня днем последнее ликвидационное заседание ритуальной комиссии. Проф. Платонов и Дружинин, под приличными предлогами, отказались войти в новую общую комиссию без товарищей. Красный и Штернберг приобщились к их горю, а мне пришлось только смягчить резкую правду: в старой комиссии не столько работали, сколько обменивались мнениями по поводу работы, что было бы излишне при малейшем знакомстве русской части комиссии с предметом. Вспоминаю теперь первое наше заседание год назад, в декабре. После заседания подходит ко мне Дружинин и говорит, что его друг, покойный барон Давид Гинцбург, сказал ему по поводу ритуального навета: «А кто их знает! Может быть, есть у евреев неизвестная изуверская секта, совершающая ритуальные убийства». Я был поражен и сказал спокойно: «Ну, барон был слишком низкого мнения о своих познаниях». Теперь этому эфемерному созданию конец, и я об этом не жалею...
Глава 66
Окончание главного труда и прощальный юбилей (январь-июнь 1921)
Наступление 1921 г. под знаком исхода из России. Зов из Литвы. Луч света в темнице. — Письмо от больного Ахад-Гаама из Лондона, нумер «Еврейской трибуны» из Парижа, первые вести с воли. Гости из Берлина, восстановление связи с немецким издательством. — Волнения рабочих в Петербурге. Кронштадтское восстание. Наши надежды. Думы на одре болезни. Подавление восстания: «последняя надежда рухнула». — Лихорадочная работа над окончанием «Истории». — «Сейдер» в советском Египте. — Мой сорокалетний литературный юбилей. Торжественность и трагичность юбилейного собрания (28 апреля); моя речь-исповедь. Прощальный банкет. Боль разлуки. Прощальное письмо Бялика. — Ожидание разрешения на выезд и молчание Москвы. — «Советское правительство неохотно отпускает своих граждан за границу».
1921 год пришел под знаком исхода из «дома рабства». Я был уже близок к исполнению обета, к окончанию многотомной «Истории еврейского народа» в рукописи, и стал упорно думать об эмиграции. Начало было многообещающее. В первые дни января получилось через Литовскую миссию в Москве письмо из Ковны, на бланке которого значилось; «Д-р М. Соловейчик{704}, министр по еврейским делам в Литве». Молодого Соловейчика я знал еще раньше, когда он в Петербурге работал для Историко-этнографического общества и для «Еврейской старины». Я слышал, что после образования литовского правительства он получил там портфель министра по еврейским делам, а его старший товарищ по сионистской партии С. Я. Розенбаум был избран председателем Еврейского национального совета в Ковне. В те медовые месяцы юной республики там носились с идеей еврейской автономии и вспомнили, что где-то в отрезанном от мира большевистском царстве сидит человек, имеющий некоторое отношение к идеологии автономизма. В полученном из Ковны письме от 10 декабря 1920 г. Соловейчик меня извещал, что тамошний Еврейский национальный совет возбудил через Литовскую миссию в Москве ходатайство перед российским правительством о разрешении мне выехать через Литву за границу. Вместе с тем сообщалось, что по случаю моего юбилея Национальный совет учредил премию моего имени за лучшую монографию по истории литовских евреев.
Можно себе представить, какое впечатление произвела на меня эта весть о возможности скорого освобождения из советской тюрьмы. Я твердо решил употребить все усилия, чтобы к весне закончить последние главы последнего (в порядке писания) тома «Истории» и быть свободным к празднику освобождения из Египта; к Пасхе 1921 г. Я работал с чрезвычайным напряжением. Посреди этой работы застало меня мартовское восстание в Кронштадте, последняя попытка свержения
