Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
Вся повесть в моём любимом размере, то есть размер «Пастуха и пастушки». Для неё я вынул из третьей книги романа «Прокляты и убиты» целую линию, и ещё попутно вынулось два рассказа, потому как только набросок третьей книги составляет почти уже 800 страниц, а я в «Плацдарме» и с 650 страницами большие муки принял. Роман начал печататься, и никакой радости у меня от этого нету, пришлось сокращать семь листов, резать по живому, многое успели зарезать без меня, и теперь я вижу, что под нож попало, как водится, самое живое, кое-где и логики никакой уж нету. Сергей Павлович [Залыгин. — Сост.] с журналом уже давно не справляется, уходить бы надо — остарел, но, говорит, замениться некем. В журнале ветер гуляет по комнатам, а я был в тот момент, когда Валентина Ивановна, секретарша, была в отпуске, а без неё уж и вовсе никто ничего не знает и никто ни за что не отвечает.
Один раз я до того устряпался, что ноги сделались ватные, в голове трезвон и плакать хочется. Позвонил я старому знакомому Андрюше Золотову, он меня забрал домой, я там полтора часа поспал, потом мы супчику поели, сосисок пожевали (жена с дитём были на даче) и пошли смотреть и слушать фильмы о Мравинском, о Рихтере и под занавес уж, совсем маленько, о Тосканини. Наговорились, нашептались, навспоминались, и это помогло мне одолеть остальные дни в гнусной столице.
Ну, а повесть вылупилась из давно задумывавшейся книги «Рассказы на госпитальной койке», однако её время я пропустил, часть материалов использовал в романе, часть их благополучно померла, но некоторые, как пепел из моей печки овсянской, жгут сердце. Вот и дожгло!
Вернулась Марья Семёновна из больницы, за стенки держась ходит, Поля её водит в больницу, хозяйничает, как может — почта, магазин, мусор и весь дом на малой девчушке (которая, впрочем, вымахала на голову выше бабушки), а я, эгоист, предатель и ещё не знаю кто, смылся в деревню и бросился за стол.
Погода третий год подряд (Господь милостив к нам и дарит урожайное лето) являет длинную солнечную осень, которая, дойдя до ноября, без канители уперлась в зиму и перешла под снежный покров. Всё было за меня, за повесть, и я её начерно закончил, причём черновик, вижу я, не раздрызган, не запутан, писано всё на одном дыхании, потому-то и цельно, и без ужимок художественных, а остальное после машинки видно будет.
Марья Семёновна тем временем поднялась, бродит по дому, стирает, варит, и сама попросила печатать повесть, хочу, говорит, узнать, чего у тебя там. А я и рад, а то куда бы, к кому бы я со своим черновиком-то делся? Пусть я и волшебной ручкой пишу, но, как видишь, почерк от этого не улучшился. Будучи в деревне, средь выросшего на огороде леса, я думал о твоей вести о дождях, от которых маме твоей Чусовой уже раем кажется, а Андрей из Вологды сообщает о том же, и ёжился. Я ведь из Вологды рвался ещё и из-за гнилого климата и правильно сделал, что покинул гостеприимную, милую, но сырую Вологодчину, Давно бы уж сгнил там, а здесь ещё и рюмаху когда подниму, и работаю ещё и по дому, и за столом, да и прочих дел навовсе не кидаю.
Но сейчас-то вот уж не до хвастовства. Я ведь хотел после «Плацдарма» с годик ничего не писать, да вот не себе принадлежу-то. Давление, бессонница, нервы на пределе, левая рука немеет, но налажусь, непременно налажусь. Надо бы съездить хоть в ближний санаторий передохнуть, поколоться, воды попить, но уж не могу больше М. С. на произвол нонешней жизни кидать, не на кого. Из Овсянки каждый день звонил, в случае чего (спаси Бог!) рядом нахожусь...
Ну, всего, что накопилось, мне в одном письме не изобразить, да и силы все роман забрал, будь он неладен. Меня уж пащенковцы сулятся истребить за «неправильное отражение жизни любимого народа». Нашли чем пугать! В энтой современности так тянет иной раз скорее сдохнуть, что и хорошая погода не помогает. Видно, доживу я и до нового пришествия красного сатаны, вот уж этого-то я не переживу, это ж значит, мы все, умники и борцы за свободу, в лужу пёрнули, только пузыри и вонь возбудили! То есть зазря с больной головой истязали себя, трудили организм свой изношенный, хлеб горький ели и жалкую свою долю и жизнь на алтарь отечества этого разнесчастного клали?!
Нет уж, пусть резвятся тогда и рукоплещут сатанисты и спасители народа без меня, а я не хочу видеть, как будет пропадать Россия и её несчастный народишко в последних судорогах, мордуя друг друга, захлебываясь последней кровью.
Что-то совсем у нас с Марьей Семёновной оборвались всякие связи с Чусовым. Как там? Что с Леонардом [Постниковым. — Сост.], его всё-таки доели, изжевали или нет? Напиши маленько. Я как-то после последней поездки на Урал вовсе остыл к нему, хотя Женю Широкова повидать хочется (прислали мне тут его интервью в «Звезде», стареет Женя, миротворно и печально разговаривает, а печаль всё же признак мудрости), но Маня моя тоскует по Уралу, где ей по здоровью больше уже не бывать, и, может, от этого понимания тоскует, пытается со мною говорить о прошлом, а что со мной говорить? Я-то дома, да и об Урале мало каких воспоминаний в сердце осталось, особенно светлых, а ей же светлые нужны, она ж любит эту родную землю. Ну, обнимаю. Виктор Петрович
22 ноября 1994 г.
(Адресат не установлен)
Владимир Сергеевич!
Мы доживаем с женою полсотни лет, и, сами понимаете, за это время находилось не менее 500 человек, которые пытались нас поссорить. Так неужели же вы, 501-й, надеетесь на это?
Все Ваши письма дошли, они не заслуживают ни внимания, ни ответа от людей, по горло занятых и давно уже нездоровых. На это письмо я отвечаю только для того, чтоб Вы отвязались от меня и тем более от жены. Я знаю, кто Вас науськивает.
Издательскими делами я не занимаюсь. Рукопись Вашу читать не буду — не хочу читать ни письма, ни рукописи склочника. Хорошие рукописи ищут и ждут во всех журналах, печатают каждый год десятки произведений и открывают авторов, даже покойных, в том числе и диссидентов. Для того чтобы напечататься, требуется сущий пустяк — хорошо написать, талантливо.
Стращать меня бесполезно, за сорок с лишним лет работы в литературе я такое повидал и почитал, что Вам и в психиатрической больнице не снилось, даже и конвертом с грифом «правительственное» меня не проймёте. Я знаю, как и где их достают и сколько они стоят.
Будьте здоровы! Астафьев
1995 год
14 января 1995 г
(А.Михайлову)
Дорогой Саша!
Эта Ваша Москва... Как Вы в ней и живёте? Я едва вырвался, отдыхиваюсь — рукава ведь отрывают — всем чего-то надо, каких-то слов, бесед, будто и без меня трепотни мало!.. От двух газет, даже от трёх так и не смог отбиться, чего-то наговорил впопыхах и обязательно глупость какую-нибудь ляпнул, оплошность сделал, а её за углом с топором ждут Проханов с Бондаренко.
