Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов
«Я не верю в нашу мощь, в наш разум, не верю, поэтому, в нашу победу, но душа болеет и терзается при виде того, до чего довели бедную, многострадальную Россию, в какую пропасть втолкнули ее мнящие себя патриотами вершители ее судеб. И вот в этой боли, в этих душевных терзаниях звучит моя любовь к родине как идее, как представлению о чем-то близком, дорогом, что исковеркано, испорчено, развращено, в чем все хорошее, все святое нарушено, сломано», – выражал Голицын свое понимание патриотизма. Не раз возвращаясь к данной теме, он утверждал, что «патриотизм – это то, чего у нас нет, что из нас исчезло, т. е. любовь к Отечеству, как идея, стремление видеть его счастливым, растущим, совершенствующимся, посильное содействие ему, самоотверженное и идейное, и т. д. Долгие годы под словом „патриотизм“ разумелась слепая приверженность к существующему строю, воплощение его в носителях этого строя, смешение идеи об Отечестве с идеей о власти. Когда эта власть, этот строй показали полную свою несостоятельность, этого рода патриотизм исчез, а настоящего, идейного, истинной любви и привязанности к родине налицо не оказалось. В нас не воспитывали патриотов, а плоды этого мы видим теперь…»
Голицын заявлял, что в нем «нет и тени» патриотического чувства в смысле «возвеличения своего отечественного и, рядом с этим, унижения и даже отрицания всего чужого». Не приемля подобного рода «мелочный патриотизм», он склонялся к тому, что «в нас первенствовать должен не гражданин, а человек, не патриот, особенно в узком смысле этого слова, а филантроп в смысле любви к человечеству». «Сама жизнь народная и международная выдвинет на первый план интернационализм, равенство и братство народов», – предсказывал Голицын. Разъясняя свою позицию, князь подчеркивал, что этим вовсе не исключается любовь к Отечеству, «служение ему до самопожертвования». Задаваясь же вопросом, «справедливо ли называть антипатриотизмом то чувство озлобления, презрения, которое мы (говорю я не об одном себе) чувствуем по отношению к современной России, к ее положению, до которого ее довели многолетний режим, слепота и эгоизм», Голицын приходил к выводу о том, что «презрение к строю современному есть симптом искренней любви к Отечеству». Характеризуя «уродства так называемого патриотизма», Голицын обращал внимание на то, что «патриоты эти жмурят глаза перед действительностью и не видят, что она поставила Россию на край гибели, чему этот патриотизм немало способствует». «Я могу назвать себя антипатриотом в том смысле, что ненавижу этот режим и введших и поддерживающих его, а патриотом – в том, что беспредельно люблю Россию, но ту, которая представляется мне в моих идеалах. Из сопоставления этих двух чувств проистекают жестокие душевные страдания», – эта мысль не раз звучала на страницах дневника князя.
Подчеркивая важную роль Русско-японской войны в разрастании революционной смуты, Голицын при этом был убежден в том, что революция явилась прежде всего закономерным итогом внутренней политики Александра III и Николая II. По его словам, «ошибаются те, кто видит в охватившем нас общественном движении нечто случайное, вызванное беспокойными умами или преступными внушениями. Движение это есть неизбежный логический плод царствовавшего у нас в течение 24 лет режима». За исключением «первых годов Александра I!», Голицын определял историческую роль русских самодержцев как «отрицательную, вредоносную, противную смыслу, истории, реальным потребностям России». Голицын и впоследствии не изменил своего мнения о причинах революции: «Смешно и грустно вспоминать теперь разговоры и суждения об устоях, о земле и проч. Эти „устои“ показывают теперь себя, и горько ошибаются те, кто воображает, что переживаемые нами явления – плоды пропаганды, агитации. Это прямые результаты векового режима, который царствовал у нас, но, главным образом, того, который водворился за два-три последних десятилетия». Высоко оценивая Великие реформы 1860-х годов, он замечал: «С той минуты, когда Россия, двинутая было в одном направлении к свету и свободе, насильно повернута была по обратному пути и последовательно тащилась по нем чиновничьими руками, нельзя было не предвидеть, к чему и куда это приведет… Можем ли мы обвинять молодежь, профессоров, учителей, когда сами мы их развратили? Можем ли порицать земцев и общественных деятелей, когда мы же их сбили с пути? Надо вглядеться, как жили мы, особенно с 1881 года, под каким гнетом нас держали, как умышленно заграждали всякий свет во имя благонадежности или усиленной охраны. Вот и пожинаем мы теперь плоды всего этого, и удивляться тут нечему…»
«После царствования Александра II, понимавшего, что надо идти в уровень своего времени и его требований, последовало царствование тупого эгоиста, в свою очередь замыкаемое бесхарактерным мистиком, не знающим, что делать и куда идти. Это последнее совершенно объясняет все то, что ныне происходит у нас и чему выхода нет, кроме радикальной перемены всей системы правления», – такой представлялась В.М. Голицыну внутренняя логика развития драмы российской истории в пореформенный период. «Радуются рождению Наследника. Напрасно…» – предрекал он еще в 1904 году.
«Был у нас Николай первый, теперь у нас Николай последний», – в этой «остроте, привезенной из Петербурга», В.М. Голицын видел «удачное отражение настоящего нашего положения и будущности». «Наш убогий Государь», «тщедушный и двуличный монарх» – таким предстает на страницах дневника образ последнего российского императора. «Наше несчастье в том, что неограниченная власть находится в руках более чем ограниченного человека», – подчеркивал Голицын трагизм ситуации.
«Продвинуть дело обновления во имя свободы настолько далеко, чтобы возвращаться уже нельзя было», – на подъеме революционной волны в 1904–1905 годах именно в этом В.М. Голицын видел гарантию от возврата к «прежней „охране“ со всякими ее прелестями». По его мнению, «небывало благоприятная минута для поворота к свету» настала при министре внутренних дел кн. П.Д. Святополк-Мирском. Приветственная речь московского городского головы в его адрес, произнесенная в Думе 21 сентября 1904 года, вызвала широкий общественный резонанс и «громадное возвышение» авторитета Голицына. «Похоже, что я дал толчок весьма крупному движению», из которого, «будь оно единодушным и общим, что-нибудь и выйдет», – замечал он, последовательно и с нарастающей энергией продолжая продвигать идею о необходимости конституции и созыва народных представителей через Московскую городскую думу, на земско-городских съездах 1904–1905 годов, в обращениях к представителям верховной власти.
Особую роль в истории русского освободительного движения начала XX века сам В.М. Голицын отводил акции Московской городской думы, состоявшейся 30 ноября 1904 года. Тогда группа прогрессивных гласных (при поддержке городского головы)
