Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

— Смотри, вот то, за что ты так страдал в изгнании.

— Товарищи! Это Кропоткин, тот самый, который… Верите вы ему?“

В ответ послышалось какое-то мычание.

Вот и пришли.

Кончен путь долгий и скорбный.

И круг замкнут.

„Блажени есте егда поносят вам и ижденут и рекут всяк глагол, на вы лжуще мене ради…“

Русская интеллигенция! Святая и блаженная!

С ней так легко будет покончить.

Сложит руки покорно и привычно.

— Приказано! — скажет солдат и будет целить в упор»[1330].

Это было уже пророчеством. Тяжелым пессимизмом веет от строк другого фельетона Тэффи, озаглавленного «Надоело»: «Да, мы стали странные люди. Мы — преступники, которым обвинения не предъявили, а просто объявили их вне закона. Сидим тихо, стараемся на глаза не показываться. Может быть, и забудут, что нас можно убить. Мы уже не протестуем. Липкая уличная мгла тихо вползает в наши жилища»[1331].

Но отсидеться не удалось. Газета все чаще выходила с цензурными купюрами. А 2 апреля редакция «Нового слова» получила извещение от наркома по делам печати, обвинявшее газету в одобрении «вмешательства Японии во внутренние дела Федеративной республики и оккупации ею Сибири». Распоряжением Комиссариата юстиции «Новое слово» было закрыто 16 апреля, а издатель отдан под суд революционного трибунала печати «за обращение за помощью к японской буржуазии против правительства рабочих и крестьян Российской республики с целью свержения Советской власти»[1332]. Дело «Нового слова» рассматривалось 23 мая. С обвинением выступил Н. В. Крыленко, защищал Н. А. Астапова С. И. Варшавский. На основании того, что состав преступления не был установлен, председатель суда заявил, что «Новое слово» может продолжать выходить — «об этом будет дано распоряжение»[1333]. Но никакого распоряжения не последовало. «Новое слово» прекратилось на сорок четвертом номере.

Предвидя ход событий, бывшие «русскословцы» уже с 13 апреля приступили к выпуску «Нашего слова». Редактором был указан Т. П. Васильев, издателем — А. Г. Горячев. В газете приняли участие С. Варшавский, А. Кугель, А. Яблоновский, А. Россов, Ал. Койранский, М. Бернацкий. Недолог был век и этой газеты, власть закрыла ее 27 июля. К этому времени вышли всего шестьдесят три номера. 15 августа состоялось «ликвидационное собрание» сотрудников «Нашего слова», которые были разделены на «оставленных» (еще сохранялась надежда на организацию нового издания, и потому «оставленные» должны были получать какие-то деньги и ждать указаний) и «ликвидируемых». 22 августа редакция направила письма «оставленным» сотрудникам, на следующий день — «ликвидируемым». «Оставленные» числились в штате до 1 января 1919 года. Дорошевича поначалу не было ни в одном из этих списков. Но списки уточнялись, «утрясались». В конце концов, его имя появилось в списке «оставленных» с указанием суммы полагавшегося содержания — 3000 рублей[1334]. Видимо, были учтены заслуги и бедственное положение бывшего шефа «Русского слова», хотя как сотрудник он никакого участия в «Нашем слове» не принимал. Но газета рассказала читателям, чем был занят в этот период «король фельетонистов». Это были отчеты и информационные сообщения о прочитанных им в Москве лекциях, посвященных журналистике времен Великой Французской революции.

К лекторству Дорошевич пришел благодаря стечению обстоятельств. В конце 1917 — начале 1918 года ситуация выглядела неоднозначной. Многим казалось, что большевики — это временно, и скоро все изменится. Журналист Петр Пильский в 1937 году вспоминал, как то ли в самом конце 1917-го, то ли в начале 1918 года «маленькое общество» в «нерадостном» настроении, но и без признаков «полного отчаяния» сидело в квартире Дорошевича в доме Лианозова на Петербургской стороне. Разговор шел о том, «что век большевизма недолог». Кто-то принес новость, что домовладелец освобождает на три месяца всех от квартирной платы. Поскольку через три месяца большевистское правление закончится, и вот тогда все снова будет «по закону». Все хвалят Лианозова, и только «Дорошевич хмур:

— А что, если они все-таки пробудут не три месяца, а, например, три года?

Но разве это мыслимо? Этого просто не может быть.

— Вы, Влас Михайлович, пессимист.

Раздается голос моего молчаливого соседа.

— Не скажите, — тянет он. — Вот профессор Пиленко, — так тот решительно заявил, что ни на какое „авось“ он не надеется и не рассчитывает, а потому просто хочет уехать и обосноваться, по крайней мере на пять лет, где-нибудь за границей»[1335].

Не рассчитывая на скорый конец большевистского режима, Дорошевич тем не менее не собирался следовать примеру профессора-юриста А. А. Пиленко, действительно вскоре после октябрьского переворота уехавшего во Францию (правда, в эмиграции он прожил недолго и умер в 1920 г.). Не планировали отъезд из страны и многие коллеги — журналисты, литераторы. Будущее еще не выглядело определенно большевистским. Люди пытались что-то делать в условиях еще не абсолютного проникновения власти во все сферы жизни.

Таким делом для Дорошевича стала Всероссийская школа журнализма, организованная Петром Пильским в начале 1918 года. С точки зрения официальной это было что-то вроде курсов повышения квалификации, которые посещали и начинающие, и достаточно опытные журналисты. Затея представлялась поначалу самому инициатору полным сумасшествием: «Уже ходил по Петербургу язвительными шагами голод. Уже были большевики. Уже национализированы банки. Уже опустел университет»[1336]. Но, может быть, именно поэтому острее чувствовалось желание интеллигенции укрепить свои позиции, создать некие центры общения, духовности, культуры. Предложение Пильского вполне вписывалось в разнообразный спектр образовательно-культурных инициатив, принимавшихся новой властью на первых порах как проявление «творчества масс». Пришла свобода учиться. И почему бы не быть и Школе журнализма? Пильский запомнил точную цифру записавшихся слушателей: 111 человек. В Школе журнализма читались лекции по 42 предметам, слушатели вольны были выбирать то, что для них представляло интерес. Были привлечены такие видные ученые, профессора Петербургского университета, как филолог-классик Ф. Ф. Зелинский, историк русской литературы С. А. Венгеров, литературовед А. К. Бороздин, германист Ф. А. Браун, славист Н. В. Ястребов. Читали лекции приват-доценты лингвист Г. А. Ильинский и юрист Б. С. Миркин-Гецевич. В школе выступали Куприн, Амфитеатров, Блок. Курс театральной критики вел П. П. Гнедич, искусствовед и директор Александринского театра. Специальные газетные курсы взяли на себя Арк. Бухов, А. В. Руманов, И. М. Розенфельд. Но более всего своим успехом, как признавался Пильский позже в воспоминаниях, Школа журнализма была обязана Дорошевичу, идею привлечения которого ему подсказал Руманов. Было оговорено, что Влас Михайлович будет вести три лекционных курса — «О фельетоне», «О журнализме», «О французской печати».