Владимир Джунковский - Воспоминания (1915–1917). Том 3

Мой отъезд из Петрограда к новому месту служения

В этот день я и выехал из Петрограда. Очень тяжело было ехать на неизвестное, оставлять дорогих близких. Доехал я до Минска хорошо, но поезд, по обыкновению, опоздал на три часа, так что я приехал туда уже после обеда 5-го октября, все же успел явиться к Балуеву, побывать у начальника штаба фронта и у дежурного генерала. Все были более чем внимательны и любезны. Балуев был страшно доволен, что настоял на моем назначении. Затем я заехал к жене моего бывшего дивизионного интенданта Яковлевой – очень симпатичной милейшей женщине, поужинал у нее, отдохнул душой и в 10 часов вечера был на вокзале. Едва нашел место в вагоне и в страшной тесноте среди солдат, не дававших, конечно, дороги и не уступавших место, доехал, вернее измучился ехавши до Столбцов. Меня ждал автомобиль из штаба корпуса и личный мой новый адъютант Мельников[814]. Был час ночи, лил дождь, дорога была убийственная, но тем не менее мы доехали довольно быстро. Разобрав вещи, лег спать.

Комната, отведенная мне, была очень хорошая просторная, светлая с 5 окнами. В этом доме жили еще начальник штаба, инспектор артиллерии и мои адъютанты; это был дом управлявшего имением князя Святополк-Мирского, т. к. главный помещичий дом был сожжен и представлял одни руины. Вокруг был большой сад и много надворных построек, в которых размещены были все отделения штаба.

Рядом было еврейское местечко Мир, представлявшее собой небольшой заштатный городок, в нем были размещены также некоторые части корпуса – обозы штаба, управления корпусных интенданта, инженера и суда, а также размещен был и корпусной комитет.

Мое вступление в должность

Встал я 6-го числа в 9 час. утра, напился кофе и отправился к командовавшему корпусом Кондратовичу, застал его в весьма минорном духу, отчисление его от командования корпусом подействовало на него удручающе – было жаль на него смотреть.

Поговорили с ним по душе, решили, что я в этот день буду знакомиться с делами и начальниками отдельных частей корпуса, на другой день вступлю уже в должность.

Перед обедом я принял всех чинов штаба корпуса, во главе которых стоял начальник штаба генерал Плющевский-Плющик[815], дельный, работящий, высокой степени порядочный, а главное тактичный и пользовавшийся большим уважением со стороны всех. Я вспоминаю службу с ним с самым дорогим чувством. В день моего приезда его не было, он приехал через 3 дня, должность начальника штаба исправлял старший адъютант Генерального штаба Рудаков[816], выдающийся работник, скромный, дельный. Личными адъютантами моими были: штабс-капитан Калькус[817] и поручик Мельников, оба милые люди, и я решил их оставить при себе. Но остальные чины штаба мне показались дельными, серьезными, кроме инспектора артиллерии[818] и корпусного инженера[819], которые сильно устарели и не соответствовали переживаемому времени, да и года не позволяли им уже работать так, как бы следовало.

Кто мне особенно понравился – это председатель суда и корпусной интендант[820]; иметь с ними дело было одно удовольствие. В 4 часа я принял корпусный комитет, пришлось много говорить, среди членов было несколько офицеров, с которыми я раньше был знаком. Беседа с комитетом меня удовлетворила, я высказал перед ним свои взгляды и то направление, которого я буду неуклонно держаться, все члены комитета были предупредительны, вежливы и корректны.

Мы расстались, как мне показалось, довольными друг другом. В 5 часов я принимал начальников дивизий, которых у меня было четыре – 7-я Сибирская (генерал Вивьен де Шатобрен[821]), 8-я Сибирская (князь Макаев[822]), 17-я Сибирская (не помню) и 7-я Туркестанская (генерал Гондель[823]). Все они были в общем слабы, за исключением князя Макаева, который был на высоте и умел выходить из затруднительных положений.

До 8 часов я беседовал с ними, знакомясь самым детальным образом с настроением и службой в их частях. После ужина я проработал до поздней ночи, просидев над бумагами, и ознакомился с делопроизводством штаба и постановкой дела в оном.

Совершенно измученный от всех разговоров и от неутешительной картины разрухи, представившейся моим глазам, я лег спать, чтобы на другой день уже вступить в должность. Нелегко было на душе – корпус находился на краю полного развала, видно было, что он был без головы. Начальники дивизий не получали никаких директив, никакой поддержки от ближайшего начальства и сами не проявляли инициативы. Кондратович, чувствуя себя временным командиром, предоставлял все своему течению и только подписывал текущие бумаги – в полках было плохо, настроение скверное. Требовалась колоссальная выдержка и работа.

Но я все же решил напрячь все свои силы, чтобы попробовать спасти положение, я не хотел складывать руки, мне казалось, что, с помощью Божьей, если не будет никаких сюрпризов с тыла, я смогу удержать корпус от дальнейшего развала, а может быть, упорной работой и дать ему должное направление. 17-я Сибирская дивизия, которая совершенно развалилась, была назначена к расформированию; с 7-й и 8-й Сибирскими я надеялся справиться, тревожила меня 7-я Туркестанская, находившаяся на отлете верстах в 30-ти. Позиция корпуса тоже затрудняла управление им, будучи растянутой на 75 верст. В смысле серьезности опасным участком являлся только левый, примыкавший к Гренадерскому корпусу, правый же был очень удален от немцев, примыкал он к 3-му армейскому корпусу.

В обоих этих корпусах разложение в войсках было полное. 7 октября я вступил в должность. <…>

Приказ комиссара Ставки о ложных распространяемых слухах

В этот же день я отдал в приказе следующую телеграмму комиссара Ставки, которую приказал прочесть во всех ротах, командах, батареях и сотне:

«В последнее время в тылу усиленно распространяются ложные панические и клеветнические слухи о состоянии наших армий и слабодушные люди ищут подтверждения этих слухов в донесениях и сообщениях комиссаров и комитетов, не всегда достаточно осторожно редактированных. Было бы преступлением скрывать от страны всю правду о состоянии нашей армии, но еще большим преступлением было бы допустить, чтобы в стране создалось искаженное представление о ней. Будем вскрывать все недочеты, но не для того, чтобы сеять панику и уныние, а чтобы звать к труду и напряжению всех сил страны на помощь нашим усталым войскам фронта. И прежде всего будем сообщать все, даже самые печальные факты из жизни армии, но без всякой мысли, что эти сведения могут приблизить час мира.