Валерий Шубинский - Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Елизавета Васильева

(Черубина де Габриак)

Как это странно во мне преломиласьПустота неоплаканных дней.Пусть Господня последняя милостьНад могилой пребудет твоей.

Все, что было холодного, злого,Это не было ликом твоим.Я держу тебе данное словоИ тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,Новый мост, утонувший во мгле…Двое русских, мы сделались ближе,Вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.Снова встреча. Торжественный зал.Черепаховой бабушкин веерТы, читая стихи мне, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,Разговоры всегда о стихах,Неуступчивость вкрадчивой речиИ змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы,И смеялись над вольным стихом,Мы прилежно писали канцоны,И сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонетеТы нашел разрешающий ключ…Расходились мы лишь на рассвете,Солнце вяло вставало меж туч.

Как любили мы город наш серый,Как гордились мы русским стихом…Так не будем обычною меройИзмерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,Сколько раз, проезжая по ней,Восхищались мы гибкостью ямбаИли тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачьНад канавкой из Пиковой ДамыПролетел петербургский лихач.

Было сказано слово неверно…Помню ясно сияние звезд…Под копытами гулко и мерноПростучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гробаПомолиться о вечном пути,Но я верю — ни гордость, ни злобаНе мешали тебе отойти.

В землю темную брошены зерна,В белых розах они расцветут —Наклонившись над пропастью черной,Ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света.В небесах он совсем голубой.И звезда твоя — имя поэтаНеотступно и верно с тобой.

Сергей Колбасьев

…И медленно в комнату вошел,Покачиваясь и звеня,В железных перьях большой орел…Так медленно в комнату вошелИ замер около меня.

Камин зашипел и сразу погас,Так глухо заворчал рояль.Затянусь папиросой в последний разИ больше ничего не жаль.

А может быть, еще вернусь назад,Оттуда, куда летим?Железные крылья свистят, свистятИ воздух стал голубым.

Поля, города и ленты рек,Гранитные скалы, синий снег,И кровь на снегу и снова снег,Паденье и быстрый бег.

Сорвался и руки хватают тьму,А сверху — глаза орла…Там, в комнате, телу моемуХорошо лежать у стола.

Ида Наппельбаум

Н. Гумилеву

Ты правишь надменно, сурово и прямо.Твой вздох — это буря. Твой голос — гроза.Пусть запахом меда пропахнет та яма,В которой зарыты косые глаза.

Пусть мертвые пальцы на ангельской лире,Как прежде врезают свой пламенный след,И пусть в Твоем царственном, сказочном миреОн будет небесный, придворный поэт.

Я напрасно ходила в болотном лесу,Я напрасно искала на Лисьем Носу,Ты холмом безымянным в лесу не поднялся,И жасмином цветущим не стал —Ты в пучину морскую стрелою ворвался,Грозный смерч над собою поднял.

И содрогнулись горы, закричала сова,И рябина упала вся в кровавых слезах,Ты виновным ушел безо всякой вины,И накрыла тебя у луны на глазахПрибалтийская пена волныВся в брабантских твоих кружевах.

В этом круглом, белом танцевальном залеНа полу еще паркетном и зеркальномЯнтари мои, как льдинки, грохоталиИ, катясь гурьбою под столы и кресла, исчезали.

И тогда поэты весело и дружноНа паркет ложились — янтари искали,Как ловцы таинственных жемчужинВ бездне моря счастье добывали.

И любимый наш Учитель падал на коленоИ, мешая вместе и стихи, и прозу,Сам с улыбкой гордой и всегда надменнойМне янтарик каждый подавал, как розу.

А потом другое, страшное виденье.В этом самом доме, в пестрой галерееОбухом убило чье-то откровеньеО расстреле диком, всем на потрясенье.Нет улыбки гордой и всегда надменной —Это было, было в доме на ЛитейномВ мавританском стиле, богача Мурузи.

Но и то, другое, — тоже на Литейном,В доме — саркофаге душам убиенным.А колдунья-память эти два виденьяЗавязала крепко в цепкий, вечный узел.

Вера Лурье

«Никогда не увижу вас».Я не верю в эти слова!Разве солнечный свет погас,Потемнела небес синева?

Но такой же, как все, этот день,Только в церкви протяжней звонят,И повисла черная тень.Не увижу тот серый взгляд!

А последней зеленой веснойОн мимозу напомнил мне…Подойду и открою окно:От заката весь город в огне.

Слишком трудно идти по дороге,Слишком трудно глядеть в облака,В топкой глине запутались ноги,Длинной плетью повисла рука.

Был он сильным, свободным и гордым,И воздвиг он из мрамора дом,Но не умер под той сикоморой,Где Мария сидела с Христом.

Он прошел спокойно, угрюмо,Поглядел в черноту небес.И его последние думыЗнает только северный лес.

На смерть Гумилева