Михаил Вострышев - Московские обыватели

Книжная торговля в Москве к середине девятнадцатого века стала постепенно расширяться. Возле решетки университета торговали научными трактатами, у входа в Александровский сад шли в ход романы, или, говоря на языке того времени, изящная литература. Возле Большого московского трактира книгу брали охотнорядцы — чаще с возвратом, напрочет.

Антикварные лавки тянулись по Панкратьевскому переулку и Сретенке до самого Сухаревского рынка. Чихирин же имел лавочку на Смоленском рынке, возле которого — на Арбате, Пречистенке, Остоженке — проживало немало богатых и просвещенных господ. Были охочи до старинных книг и иноземные посланники в блестящих камзолах и замысловатых шляпах.

Но в Вербную субботу и другие дни народных гуляний, когда московские жители, по обычаю, стекались на Красную площадь, Чихирин переносил свою торговлю к Спасским воротам Кремля, располагаясь на том же месте, где до Отечественной войны 1812 года имел лавочку первый русский антикварий Ферапонтов. У Ферапонтова когда-то запасались пособиями для научных исследований профессора Московского университета Барсов, Синьковский, Баузе; обогащали свои бесценные собрания граф А. И. Мусин-Пушкин, граф Ф. А. Толстой, П. Л. Бекетов. Теперь же, стал замечать Чихирин, книги все чаще стали покупать купцы, мещане, крестьяне, и среди простого народа стали появляться собиратели до того ученые, что против них дворяне — полные невежды. Не странно ли это: и деньги, и земли, и даже само просвещение все заметнее перекочевывают из высшего сословия в низшее?..

Но раз в год Чихирина брала хандра, и тогда и торговля, и размышления о жизни ему нестерпимо противили. Он оставлял нераспроданный товар без присмотра — благо, что воры еще не имели привычки красть книги — и шел к своей старухе.

— Пора переменить, — вздыхал Иван Андреевич.

И вот жена уже разбирает книжки на листочки, вяжет их в пачки и продает по три копейки за фунт в овощные лавки для завертывания товаров. А сам хозяин тем временем уходил в ближайшее за Камер-Коллежским валом село, где шкалик водки, не обложенный городским налогом, стоил семь копеек против московских десяти, и кутил, пока не пропивал последнего гроша. Тогда он отправлялся пешком в Троицу и, замолив грехи, вновь становился добропорядочным семьянином и увлеченным букинистом.

Вычихал каменный дом. Шут Иван Савельевич Сальников (1770-е — после 1830-х)

На Руси, как и во всем мире, любили потехи. Но если простой народ в редкие дни отдохновения от трудов резвился на качелях, водил хороводы и распевал разухабистые песни, то благородные, для многих из которых труд ради куска хлеба оставался неведомым занятием, развлекались катанием в каретах, карточными играми и театральными представлениями. И если каждый простолюдин становился директором-распорядителем своего праздничного дня, создателем и участником всеобщего веселья, то знатным нужен был искусный посредник, чтобы улыбнуться.

Одним из лекарств от скуки в великосветских кругах издавна служили шуты. Среди них попадались умнейшие люди, как, например, придворный шут Иван Александрович Балакирев. Были, конечно, и глупцы, веселившие господ.

Ивана Савельевича Сальникова никто не называл по имени и фамилии, да и не знал их. Просто — Савельич. В начале XIX века он жил в доме у князя Хованского на Пречистенке и был непременным сопровождающим летних московских гуляний. Под Новинским, в Сокольниках, на Красной площади Савельич появлялся в одноколке, во французском кафтане, напудренный и украшенный цветами. Под стать была разукрашена и лошадь — вся в бантах, в шорах, с разноцветными перьями в гриве. Едет крепостной мужик Савельич этаким барином и поет во все горло: «По улице мостовой шла девица за водой!»

Как-то вельможный князь Юсупов, всю жизнь пытавшийся убежать от скуки, предложил московскому шуту пройтись с ним по городу. Богато разодетый Савельич согласился. Князь решил перешутить юродивого мужика и остановил по пути крестьянскую бабу.

— Ударь его по щеке, я тебе целковый дам.

— Ах, батюшка, да как я смею…

— Да ведь это шут, а не барин! — рассмеялся Юсупов.

— Ах, батюшка, да вы меня обманываете. Целковый бы мне пригодился, да это, я чаю, барин вроде вас. Вишь, у него золотой кафтан.

Тут в разговор вмешался Савельич:

— Что ты, баба, его слушаешь, он все врет. Я — князь Юсупов, меня все знают. Ты лучше ударь его, я тебе три целковых дам.

Сказывают, баба «чуть было не заехала татарского князя по шее».

Было множество анекдотов, связанных с Савельичем, который со временем получил вольную и жил приживальщиком у богатых вельмож. Но более других запомнился москвичам удивительный случай, когда он поспорил с богатым барином, что обязательно чихнет на каждой из ста двадцати ступенек. И вычихал себе двухэтажный каменный дом, занялся колониальной торговлей, завел семью, сына отдал в ученье и оставил ему немалое наследство.

В 1830-х годах Савельич уже был господином лет шестидесяти, в белом суконном сюртуке и длинных, малинового цвета панталонах, в черной пуховой шляпе с большими полями, к которой был прикреплен большой пук развевавшихся по ветру разноцветных атласных лент. Он был принят в блестящих аристократических домах, и ему позволяли вольности, даже сальности, непростительные никому другому. Он мог спокойно подойти к супруге генерал-губернатора князя Д. В. Голицына княгине Татьяне Васильевне, сидевшей за ломберным столиком в окружении дам и кавалеров, и, заглянув к ней в карты, на всю залу воскликнуть:

— Танечка, какая к тебе игра-то припендрила!

Мог, прогуливаясь по гостиным, вдруг посоветовать другой знатной даме:

— Машенька, мой друг, поди сыграй на фортепихальцах!

Ему позволялось, протиснувшись в кружок мужчин, серьезно рассуждающих о государственных деятелях, смутить всех, хоть и ненадолго, откровенной правдой:

— Я вам скажу, как только в Петербурге дурак заведется, его тотчас шлют в Москву сенатором!

Вот так и юродствовали на Руси: в петербургских салонах знаменитый полководец Суворов, в московских — популярный шут Савельич. Если присмотреться, есть отменные шуты и в наше время.

Духовный полковник. Офицер Доможиров (1770—1830-е)

«Все в Москву катится», — с гордостью бахвалятся жители Первопрестольной и с завистью отмечают приезжие. На московских улицах, одетых кое-где в дикий камень, продыху нет от бесчисленных колясок, бричек, карет, тарантасов, дормезов, одноколок, фаэтонов, пролеток, кабриолетов, колымажек, телег.

Вот тянется длинный обоз груженых саней, на которых оторванные от крестьянской работы мужики везут оброк своему сытому благодетелю. Громыхает золоченая карета с графским гербом, кони в перьях, на запятках букет — два здоровенных лакея во фраках, на козлах красномордый тучный кучер, которого для поддержания внушительных размеров живота каждый вечер до краев потчуют портером. Тащится косматая толстоногая кобыла, запряженная в пошевни — большие лубочные сани для товару, — набитые на этот раз говорливой купеческой семьей. Мчится заложенная по-русски тройка, бородатый лихач в новом кучерском армяке и голубой шапке набекрень ловко охаживает длинным кнутом двух пристяжных и коренную в дуге с колокольцем. Волочится усталая крестьянская кляча, старая и худая, как и ее хозяин — битый-перебитый гордыми седоками Ванька-извозчик в синем драном армяке, с номерной медной бляхой на спине.