Вадим Прокофьев - Степан Халтурин

— Да, господа, — Хазов поднялся, — новая животворная сила встает, наконец, в России на ноги. Она еще не окрепла вполне, но роста ее не удержать никакими кулаками, судами, клеветами.

Хазов тяжело дышал, обтирая потный лоб. Халтурин смотрел на него как зачарованный. Пресняков, Карпов и другие рабочие дружно аплодировали. Зайчневский встал и вышел в переднюю, бунтари шумели и негодующе потрясали кулаками.

Звездная новогодняя ночь спустилась над столицей, мягкий снег приятно скрипел под сапогами, пустынные проспекты убегали вдаль ровными рядами газовых фонарей. Степан шел, не замечая улиц. Новый, 1877 год начинался новыми мыслями, новыми исканиями.

ГЛАВА IV

БОРЬБА РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ

Недалеко от Летнего сада, там, где берега Фонтанки соединяет висячий Цепной мост, высится зловещее здание «Третьего отделения собственной Его Императорского Величества тайной канцелярии». Со времен Николая I Третье отделение фактически управляло Россией, составляя истинное государство в государстве. Глава Третьего отделения был в то же время и шефом корпуса жандармов, его зачастую боялись больше, чем самого императора.

Даже царь, всемогущий и бесконтрольный деспот, находился под бдительным надзором «голубых шинелей», а шеф жандармов, хорошо осведомленный о секретных делах и делишках императорского дворца, играл роль наперсника правителей России в их наиболее интимных похождениях.

В Летнем саду у памятника Крылову весело резвились дети, взрослые же всяких чинов и званий хмурились и, проходя мимо дома у Цепного моста, прибавляли шагу. И днем и ночью в таинственном здании шла глухая суета. К воротам подкатывали «казенные кареты», в них доставляли на допрос арестованных, время от времени, по преимуществу ночью, настороженно озираясь по сторонам, ныряли в дом какие-то личности в гороховых пальто, выбегали курьеры. Ровно в 10 утра к парадным дверям подкатывал черный экипаж, и постовой жандарм спешил распахнуть дверцы перед самим шефом.

1877 год доставил много забот и волнений новому начальнику Третьего отделения, генералу Мезенцеву. Вот уже несколько лет подготавливалось два больших процесса над народниками. Готовились незримо, так как официально эти процессы должны были быть инсценированы министерством внутренних дел, прокуратурой, правительствующим сенатом. Но это простая формальность, министр внутренних дел только подписывал бумаги, даже не зная, что делает Потапов, а потом сменивший его Мезенцев.

Генерал был мстителен и жесток, никто не мог похвастаться его дружбой, и все боялись его смиренного благочестия. Это была слабость Мезенцева. Если он и задумывался о загробной жизни, то, будучи трезвым человеком, понимал, что пути в рай ему давно заказаны. Но каждый день шеф жандармов совершал прогулку в часовню и усердно молился о прощении грехов своих, надеясь на «смягченный режим в аду».

Народники стали бельмом на глазу у генерала. Такой «дерзости» со стороны интеллигентов Россия еще не знала. Что ни день, то тайные осведомители сообщали Мезенцеву о новых поселениях в деревнях, пополняли списки людей, сочувствующих революционерам.

Генерал торопился. Шумный процесс и беспощадная расправа с пропагандистами «бредовых антиправительственных идей и настроений» отобьет охоту у молодежи к революционной фронде, а без прилива молодых сил народники зачахнут, и генералу останется только вымести этот «мусор» из блистательных чертогов Российской империи на свалку в Сибирь, Якутию.

В канцелярии тайной полиции папки с протоколами допросов вытеснили всю лишнюю мебель. И хотя улик почти нет, зато судьи подобраны, можно и начинать.

Сначала открылся процесс пятидесяти московских пропагандистов. Мезенцев не мог отказать московским жандармам в прыти, они постарались, ну что же, ему уже перешла слава Потапова, пускай и московский Воейков поработает на него.

Впервые Россия услышала и увидела представителей широкого революционного движения, открыто аплодировала их речам, полным веры в народ и горячего энтузиазма. Софья Бардина сумела усыпить бдительность суда и развернула перед присутствующими в зале программу революционной деятельности, затем рабочий-ткач Петр Алексеев, как громом, сразил правящие круги России своими пророческими словами о будущем рабочего движения.

Народ валом валил в зал суда. Но билеты имели только избранные. Народники, понимая огромное, революционизирующее влияние процесса, были почти благодарны правительству. Валериан Осинский, Сергей Кравчинский и еще несколько землевольцев отпечатали поддельные билеты, и в зале суда некуда было яблоку упасть.

Жандармы спохватились только на второй день. Осинский попал в Дом предварительного заключения, Кравчинский исчез, но дело было сделано. Выходя из зала заседания, одни в душевном умилении осеняли себя крестным знамением и говорили, что «времена апостольские возвращаются», другие же сжимали кулаки и верили, что в «России новая сила народилась».

Жестокий приговор только усилил симпатии к народникам, участники процесса обрели в глазах общества ореол мученичества.

Начальник Третьего жандармского отделения в первый раз растерялся. Кто бы мог подумать, что этот процесс вызовет не страх, а энтузиазм среди молодежи? Нет, он решительно отказывается понимать новое поколение. Вместо лавровых венков триумфатора Мезенцеву пришлось принимать упреки.

Светлейший князь Горчаков, министр и канцлер, недавно отпраздновал двадцатилетие своего пребывания на посту руководителя внешней политики Российской империи и семьдесят девять лет жизни. Мезенцев был уверен, что канцлер выжил из ума. Он даже намекнул кое-кому об этом. А этого не стоило делать. Горчаков был слишком язвителен и принадлежал к тем немногим, кто не боялся шефа жандармов. Встретившись с Мезенцевым и министром юстиции Паленом на приеме у императора, Горчаков, делая вид, что не замечает шефа жандармов, делился с Паленом впечатлениями о процессе 50-ти:

— Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок и с ними нескольких пьяных мужиков, а между тем вы убедили всех, что это не дети и не пьяные мужики, а люди вполне зрелые умом и крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут. Теперь все видят, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать.

Возразить князю было нечего, хотя Мезенцев пылал от негодования.

Император тоже был недоволен генералом. Недолюбливая Горчакова, Александр благосклонно улыбался его шуточкам в адрес Мезенцева.