Василий Росляков - Последняя война

- Живой, черт. - И заметно было, что он рад был этому.

- Вы знаете, - сказал Славка, - у меня тут дружок, вместе пришли, надо бы за ним заехать.

- Ты уж погоди, давай с тобой разберемся. Честно скажу, не думал, что живой. Был уверен, что немцы тебя заберут после нас. Душа изболелась. Зачем, думаю, в разведку взял, если в лагерь не мог забрать? В лагерь мы никого не берем. Думал, кокнут тебя немцы. Откровенно тебе говорю. А тут все же дай, думаю, загляну, на всякий случай. А ты вот живой. Повезло, значит. Если, думаю, живой, возьму на свою ответственность.

Славка молчал. Что же ему, благодарить, что ли, за все это?

Целиной выбрались в конец верхней улицы, к тому сараю, за которым в тот день, накануне первого приезда партизан, вспыхивала тут солнечным рикошетом санная дорога. Свернули к стенке сарая. Остановились.

- Хотели старосту взять, - сказал главный. - Пойдешь с нами или у лошади подежуришь?

- Пойду, - ответил Славка. - Только он алкоголик.

- Все они, продажные шкуры, алкоголики. От страха пьют.

Прокопий жил как раз на этой верхней улице. Домик с крылечком, не в пример Сазонихиной избе. Долго стучали, уже хотели уходить. Черт с ним, со старостой, как бы рассвет не застал, заметят, а станция под боком. Не уйдешь, словят. Но тут скрипнула дверь, женский голос спросил:

- Кто?

- Открывай, свои, - сказал главный.

Помолчали за дверью, поколебались, открыли.

Домна зажгла свет. Была она в нижней рубахе и не подумала накинуть на себя что-либо. Поглядела на глазного, на другого с ним, на Славку, все поняла.

- Вот он лежит, возьмите его за руп с полтиной, - сказала она и ушла за ситцевую занавеску.

Прокопий, одетый, в сапогах, лежал на лавке, под головой - шапка. На стенке, повыше спящего, висела винтовка. Главный кивнул напарнику, тот снял оружие. Потом растолкали Прокопия. Староста замычал, но вставать не хотел. Главный приподнял его, посадил на лавку, придерживая, чтобы не свалился.

- Не буду разговаривать с тобой, - еле ворочал языком Прокопий, - и отстань ты от меня, и не человек ты, и разговаривать с тобой не буду.

Голова Прокопия висела как пришитая. Главный отпустил старосту, и тот снова повалился на лавку.

- Ну, повезло тебе, шкура.

Ушли. А что можно сделать? Тащить пьяного на себе, шум поднимать, соседей будить? Ладно, до другого раза.

После Дебринки, затемно еще, проехали соседнюю деревню, потом еще одну, уже на рассвете. Потом в третьей остановились.

Встало солнышко. Не прячась, рысью промчались по накатанной дороге, свернули куда-то в переулок, въехали во двор. Улицы деревни были по-довоенному спокойны, люди ходили, бабы у колодцев, дымы над крышами. На улице, по санному следу, рассыпаны соломинки, пучки сена обронены, конский помет. Живая дорога. Патрули ходят с винтовками.

Весело вошли в дом. В сенцах снег обмели с сапог, с валенок. Весело стали здороваться. Говорили громко, полным голосом, с шутками. Дымили вкусным самосадом. Две бабы - молодая и старая - весело колготились у печки. Шипела сковородка, весело постреливало на ней, несло густым запахом жареного сала. Загремели табуретки, мужики усаживались за стол. Хлеб, бутылки с мутной самогонкой, капуста соленая, огурцы, лук, и посередине стола - сковорода, полная золотистой, жаренной с салом картошки. Весело стало у Славки на душе.

Потом, веселые, выехали из этой деревни. "Да, - подумал Славка, - это партизанская деревня".

- Ты, Холопов, извини, но так надо. - Главный вынул из кармана белый бабий платок, держал в руках. - Надо глаза завязать. Теперь мы уже в лагерь едем. Возьми, сам завяжи.

Славка не сразу понял, что от него требуется. Сначала ничего не понимал, потом вроде понял, но не поверил, а уж после и понял и поверил надо завязать глаза. И в самом деле, кто он такой? Это еще неизвестно. А раз неизвестно, - значит, и дорогу в лагерь знать ему не положено, он не должен ее видеть. Мало ли что. На всякий случай. И в том, что ему надо завязать глаза, чтобы он не видел дорогу, нет ничего обидного. Абсолютно ничего. И Славка сложил платок вдвое, потом еще вдвое, приладил к глазам и завязал на затылке. И сразу все - и снежное поле, и отполированный след от полозьев, и морозное небо, и солома в задке саней, и главный, сидевший сбоку, - все исчезло. Не тьма навалилась на него, нет, просто ничего не стало видно за белой непроницаемой мглой. Для большего удобства Славка закрыл глаза, потому что все время хотелось видеть через белый платок. Закрыл глаза, и стало хорошо. Хотелось зареветь в голос, пропасть, раствориться совсем, чтобы не жить...

Скрипели полозья, иногда подбрасывало на жестких ледяных кочках, иногда заносило задок на своротах дороги, иногда шипело под санями, видно, дорогу тут перемело.

- Это ничего, Холопов, - успокаивал главный, - радуйся, что жив остался. Просто ты счастливый.

Славка молчал. Долго ехали. Отсидел одну ногу, устроился по-другому, на другой бок. Опять ехали долго.

- Вроде в лес въехали, - несмело сказал Славка.

- Давно уже в лесу.

И в самом деле, скрип снега какой-то другой, и сани чаще петлять стали да подскакивать, - это через дорогу, под снегом, от сосен и елей корни пролегали, и сани все время подскакивали, прищелкивая полозьями, когда переезжали через обледенелые жилы этих кореньев. И ветру никакого. Тишина плотная, с места не сдвинешь.

Ехали, ехали и вдруг остановились, как будто ни с того ни с сего. Кто-то сзади уже развязывал Славкин платок. Это был главный.

- Постой тут, - сказал он и ушел.

Перед Славкой были одни стволы. Темные, илистые - это еловые, дремучие, под тяжелыми шатрами. Рыжие и оранжевые - стволы сосен. А между стволами - мелколесье, подлесок, снежные шапки, столбики и большие столбы и разные непонятные сахарные фигуры. Это были кусты под снегом, заметенные елочки. Между стволов увиделись вдруг лошади, сено жуют. Сначала вроде не было никаких лошадей и вдруг - лошади. Потом в сторонке увиделся длинный стол на вбитых столбах. А дальше стола, в просветлении, тоненький дымок тянулся тоненькой синей струйкой прямо из земли. В одном месте человек прошел с оружием. В другом месте прошел. Партизанский лагерь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

...Сталин подошел к окну, раскурил трубку и рукой, в которой держал трубку, медленно стал разгонять волокна синего-синего дыма. Мимо башни, по синему небу, медленно перемещалось огромное белое облако. И вдруг показалось, что не облако, а башня медленно перемещается по небу, весь Кремль медленно плывет в бездонной синей глубине. Сталин отошел от окна и, не глядя на сидящих, снова заговорил тихим голосом:

- Не все еще до конца понимают, что произошло. Не все еще до конца уяснили себе, что вопрос стоит так: жить или умереть. Только так стоит вопрос для нашей Родины, для нашего народа. Самое страшное преступление сегодня - благодушие и беспечность. Надо отрешиться от благодушия и беспечности, всю жизнь нашего социалистического государства перевести на военные рельсы. В захваченных врагом районах развернуть партизанскую войну, не давать оккупантам покоя ни днем, ни ночью. Мы должны ответить врагу народной, отечественной войной. В этом духе надо подготовить Директиву Совнаркома и ЦК.