Сергей Алексеев - Игорь Святославич

Но Всеволод Ольгович остался неудовлетворен. Требуя все-таки вернуть Курск и Посемье, по весне 1135 года он возобновил военные действия. Попытка новгородского посадника Мирослава посредничать между сторонами ничего не дала — киевская и черниговская знать пыталась лишь перетянуть новгородцев каждая к себе и, в свою очередь, ничего не добилась. Всеволод во главе Ольговичей с половцами подступил к Переяславлю, едва не вломился в город, но затем отступил. Тут явилось превосходящее воинство Мономашичей во главе с самим Ярополком, и на реке Супой произошло кровавое сражение. Битва шла с переменным успехом. Половцы, обратившись в притворное бегство, увели за собой значительную часть киевской рати и тем обеспечили победу черниговским дружинам. Когда измотанные бесплодной погоней бояре Ярополка вернулись на поле брани, их князь уже бежал. Войско охватила паника, и Всеволод одержал решительную победу Цвет киевской рати полег в бою или — преимущественно — попал в плен. Отвлеченный от Переяславля, Всеволод двинул полки за Десну к Вышгороду, что позволило Андрею въехать в свой стольный град. Ярополк начал заново собирать войска, и Всеволод, тоже понесший серьезные потери и растерявший половецких союзников, решил вернуться в Чернигов. Очередная попытка замириться не удалась. Половцы вновь присоединились к черниговскому князю, Ольговичи переправились через Днепр и опустошили Правобережье, в том числе окрестности Киева. Ярополк тем временем мобилизовал силы Мономашичей «со всех земель» и вышел против врага. Новой битвы, однако, не последовало. Мольбы духовенства во главе с митрополитом Михаилом и новгородским епископом Нифонтом устыдили уставших от бесплодной вражды князей, и они заключили новый договор. Ярополк, наконец, вернул Ольговичам Курск и Посемье. Киевский летописец в этой связи не преминул назвать его «благоумным»{90}; к сожалению, это качество князь проявил слишком поздно.

Усобица, казалось, затихла. По крайней мере, причин для распрей вроде бы не осталось. Но их быстро нашли недавние миротворцы из Великого Новгорода. Участие князя Всеволода Мстиславича, многие годы правившего Новгородом, в южных усобицах, поиск им новых столов и неудачное командование на поле брани разозлили новгородцев. В мае 1136 года объединенное вече новгородцев, псковичей и ладожан низложило князя, а затем выставило его из города. За новым князем новгородцы, утверждая обретенную независимость, обратились не в Киев, а в Чернигов к Всеволоду Ольговичу, и тот отправил им находившегося при нем младшего брата Святослава. В три часа дня 19 июля 1136 года Святослав Ольгович прибыл в Новгород и воссел на княжеском столе{91}. Всеволод Ольгович, вероятно, мало колебался, затевая распрю с недавними союзниками — «Мстиславовым племенем». Мстиславичи предали его в позапрошлом году, когда вынудили согласиться на выгодные лишь им условия мира с дядей, и ничем не поддержали в последней кампании. Новгород же был слишком лакомым куском, чтобы от него отказываться. Всеволода, еще недавно ссылавшегося на отчинное право, совершенно не остановило то, что ни Олег, ни Святослав Ярославич ни дня не княжили в Новгороде. Призвание князя отныне вольным городом вопреки отчинному порядку создавало выгодный прецедент — Всеволод почувствовал себя вправе претендовать на любые столы, лишь бы была поддержка самих стольных градов. Черниговский князь первым ощутил ветер грядущих перемен, умело воспользовался ими (и вскоре воспользуется еще раз). Пока же — впервые вышел на сцену русской истории отец Игоря Святославича, дотоле действовавший в тени старшего брата.

Глава четвертая.

ОЛЬГОВИЧИ

Святослав Ольгович — сам по себе личность весьма колоритная и заслуживающая жизнеописания, тем более что связанные с ним события 1130—1160-х годов, в которых он выступал сначала эпизодическим, а затем и одним из главных действующих лиц (его сыну эта роль досталась лишь единожды), подробно описаны в летописях. Перед нами — через деяния, а не через недоступное живописание характера — предстает вполне достойный сын своего отца, немногим более приверженный праву, чем сам Гориславич или Всеволод. По сравнению со старшими братьями, сыновьями византийки, Святослав, должно быть, действительно был несколько более укоренен в родовых нормах, святых и для русского, и для половецкого общества. Однако во всём остальном он явился порождением той буйной и кровавой эпохи.

Осенью после прибытия в Новгород Святослав женился — по всей вероятности, вторично. На этом браке следует остановиться подробнее, поскольку речь идет о родителях героя нашей книги. В Новгородской первой летописи сказано: «В то же лето (1136. — С. А.) оженился Святослав Ольгович в Новгороде, и венчался своими попами у святого Николы. А Нифонт его не венчал, ни попов на свадьбу, ни чернецов не дал, говоря: “не положено ее тебе брать”»{92}. Больше об этой коллизии мы ничего не знаем из древних источников.

Татищев, со ссылкой на Ростовскую летопись, называет жену Святослава Петриловной и дает объяснение запрету, наложенному Нифонтом на бракосочетание{93}: якобы муж невесты незадолго до того погиб в бою с воинами князя и потому женитьба последнего на ней представилась архиерею греховной. Это еще одно из столь частых у историографа разъяснений темных мест известных летописей со ссылкой на памятник неизвестный. Однако в данном случае, в отличие от многих других, ссылка на конкретный источник все-таки имеется. Потому мы можем попытаться оценить степень достоверности самого предполагаемого источника, не подозревая историка в мистификации.

Ростовская летопись — наиболее загадочный среди источников, используемых Татищевым, поскольку тот никак не характеризует ее специально. Найдена она была, очевидно, в Ростове, но ее известия, в том числе и интересующее нас, указывают скорее на ее новгородское происхождение. Среди таких новгородских известий — легенда о палице Перуна, которую поверженный при крещении Новгорода идол будто бы швырнул на мост через Волхов, предрекая вечевые побоища на нем{94}. Легенда эта впервые появляется в известных летописях в начале XV века, а записана едва ли раньше XIV столетия. Далее, «ростовский» летописец не только знает о крещении Руси при константинопольском патриархе Фотии, но и правильно датирует это событие IX столетием{95}. Между тем до XVI века летописцы ошибочно называли Фотия современником святого Владимира. Таким образом, речь идет об очень позднем сочинении, вероятнее всего XVI или XVII столетия, когда пробелы прежних летописей уже стали заполняться домыслами и реконструкциями. Даже если история Петриловны не домыслена самим Татищевым, нет особых оснований доверять ей. Легенду мог сочинить и более ранний автор из логичного стремления оправдать суровость почитаемого святителя.