Сергей Андреев-Кривич - Повести о Ломоносове (сборник)

У дьякона зло сверкнули глаза.

– А-а-а… Что-то не встречал я такого в Писании-то, Иван Иванович.

Вдруг по еще пунцовому от волнения Дьяконову лицу поплыла сладенькая усмешечка. Он зажмурил от удовольствия рысьи глазки, в горле у него что-то ёкнуло от смеха, и елейным голосом дьякон уже неспешно проговорил:

– Значит, усердно Писание читаешь, Иван Иванович, ежели такое там вычитал.

– А ты поищи, дьякон, поищи. Там на всякий вкус есть.

– Угу, угу! – посопел довольно дьякон. – Вот именно. Да что это я? Попотчевать дорогого гостя! Не выпьешь ли чего?

– Спасибо, дьякон.

– Как знаешь, как знаешь… Была бы честь оказана. Видно, не любишь этого зелья. А насчет Писания и в самом деле тебе виднее. Науки вон как постиг: философию и богословие. За морем, слыхали, был. А теперь сюда, в Холмогоры, к нам пожаловал – рвения, видно, исполнен свет наук по земле по российской по всей рассеять. Слава тебе, Господи, явился к нам, темным. Холмогоры наши сам небось выбрал, в Санкт-Петербурге да Москве не желавши остаться? А?

Дьякон длинным носом давно уже многое пронюхал и кое-что успел-таки узнать. «Парижский студент» Иван Каргопольский и в самом деле не по своей воле в 1730 году попал в Холмогоры.

Было это уже давно – в 1717 году.

Ранней весной, как только позволили льды, по Балтийскому морю в Голландию, в Амстердам, пошел шнява* «Святой Александр». Он взял на борт девять учеников Московской славяно-греко-латинской академии: из риторики, из синтакси, из грамматики, а также из поэтики.

Еще в Москве им дали прочитать указ Петра, присланный из Амстердама: «По получении выберите немедленно из латинской школы лучших рабят, высмотря гораздо которые поострея, человек 10, и пришлите морем на шнаве, который будет отпускать генерал-фельдмаршал и губернатор кн. Меншиков».

Проучившись недолгое время в Голландии, трое из выбранных для иноземного обучения, Каргопольский, Постников и Горл едкий, были отправлены для сугубого учения дальше – в Париж. Саморучно царь писал своему резиденту при версальском дворе, барону Шлейницу, чтобы наблюдал он за учением российских юношей.

Годы парижской жизни… Сорбонна*, Монмартр*, Корнель, Расин*, Мольер*, студенческая нищета…

Наконец в 1722 году пришел указ: «парижским студентам» вернуться домой.

Не один канцелярист в Петербурге усмехнулся себе в ус, потолковав с «парижскими студентами», которые сразу захотели приняться за великие дела. Погодят с заморскими своими науками!

А новоприбывшие взяли да и ударили челобитную* на государево имя, прося поместить их, куда его императорское величество заблагорассудит, сообщая пока, что они «безместно и бедно скитаться принуждены».

Пока дело дошло до Петра, немало воды утекло, но, получив челобитную сорбоннских выучеников, Петр повелел Синоду* определить их к делу.

Больше всех преуспел Горлецкий. Преподнеся Екатерине I составленную им грамматику французского языка, он через некоторое время был определен адъюнкт-профессором в Академию наук. Каргопольский же и Постников делали по поручению Синода переводы, и только осенью 1725 года они получили постоянные места преподавателей Московской славяно-греко-латинской академии. Постников удержался на своем месте и впоследствии дошел даже до должности директора Московской синодальной типографии. Каргопольский же в служебной деятельности не преуспел. В следующем году он был уволен из преподавателей академии и перешел на «иждивение» Московской синодальной конторы. И наконец строптивый и неуживчивый «парижский студент» оказался в Холмогорах – подальше от Москвы и Петербурга. Но и здесь он недолго удержался. Через год его отрешили от должности.

– Значит, заморскими науками нас просвещать прибыли, – продолжал юлить дьякон. – Как славно! За морем науки, чай, глубоки?

– Хоть куда!

– У нас таких и не найти?

– Покуда нету. Будут. Вот, к примеру, Михайло Ломоносов в них преуспеет. А? Каково, дьякон?

– Ежели рассудить, то что ж? Хорошо. И давно ты отправился в… Уж не обессудь, названия не упомню.

– Немалое время тому назад. Около четырнадцати уже годков.

– Как к хорошему делу пристанешь, – продолжал дьякон, – и оно к тебе добром обернется. Достатку у тебя за это время набежало от наук? Ведь четырнадцать лет! И почести, что за труды ученые полагаются, на тебя снизошли?

– А как же! Снизошли.

– Ну и слава богу. За морем долго ли обретался?

– Пять лет и еще немного.

– Хорошо за такое время все постиг. Многому научился. А как сюда явился – сразу же тебе почет и всякое богатство? Или немного повременя?

– Повременя.

– Что так? – участливо спросил дьякон.

– Мерзавцев на свете много.

Дьякон насторожился:

– Вон как! Это в Петербурге да Москве?

– Везде хватает.

Игривости в голосе у дьякона поубавилось.

– Значит, нерадостно приняла родная сторонка? А ты бы, Богу помолясь и крестным знамением себя осенив, самому государю челобитную подал.

– Да подавал.

– И что же?

– Государь Петр Алексеевич что нужно приказал. Да «жалует царь, да не жалует псарь». Промеж государя и подданного много насело такого, что не особо о деле печется. А потом Петр Алексеевич помер.

– Помер. Да. Ну и тебе без государя хуже?

– Ну тут, дьякон, всякое пошло.

– Да-да, – участливо покачивал головой дьякон, – всякое. Ну ты, стало быть, новым правлением и недоволен? Чем же быть довольным? А? Где уж теперь правда и справедливость?

Дьякон выжидающе уставился на Каргопольского.

Тут сказал Михайло:

– Отец дьякон, все ли, что Иван Иванович говорит, хорошо упоминаете? На всякий случай.

Сделав вид, что ничего не понял, дьякон ответил:

– Памятью Бог не обидел.

Вдруг дьякон приблизился к Каргопольскому и с удивлением стал разглядывать его кафтан.

– Иван Иванович! Не нов, уж совсем не нов… – Он сочувственно потрогал сильно потертый кафтан Каргопольского и развел в изумлении руками. Потом сделал вид, что о чем-то догадался. – Кафтанец-то который получше, бархата рытого*, золотом шитый, серебром стеганный, каменьями изукрашенный, что науками себе промыслил, видно, к какому случаю бережешь. А покуда попросту ходишь. Смирения ради. Нет! Не то! Еще из Москвы не все сундуки прибыли. Не весь обоз доставлен! Спешил к нам!

– Не ношу покуда дорогого кафтана, дьякон. Случая нет. Вот ежели меня у отпуска съестных припасов из Архиерейского дома на нужды школы каким начальством поставят, тогда уж по должности придется приодеться, чтобы не срамиться.

Дьякон позеленел. Ему сегодня не везло. Сначала Качерин, теперь вот этот… Ведь он-то и стоял близко к отпуску съестных припасов из Архиерейского дома. И кое-что ему перепадало. И откуда этот черт знает? Дьякон даже засопел от злости.