Иван Беляев - Записки русского изгнанника

Бабушка не дождалась обещанного, но после смерти Вольфа ее дети получили по семь тысяч, и притом в самый тяжелый момент их жизни, так как незамужние жили всего на 15 рублях своей пенсии. Это оживило всю семью. Моя тетя Лизоня, забывая собственные нужды, тотчас купила мне великолепные золотые часы от Буре: «Они обеспечат тебе вход в любую гостиную, — говорила тетя, — а в случае крайности ты заложишь цепочку или часы. По одежке встречают, по уму провожают».

Взглянув в зеркало, я заметил, что сюртук на мне сидит как влитой, пенсне придает моему лицу особое, но далеко неплохое выражение, а блестящий аксельбант и мелькавшая под петлицей цепочка гармонируют с «ансамблем».

Теперь я почувствовал тоже, что «гаденький утенок», увидавший свое отражение в кристальных водах озера, в котором собирался утопиться, — «и я — тоже лебедь!..»

Я тоже лебедь

Я тоже лебедь

Не милися, яворонку,

Ще ты зелененький…

Не журися, козаченьку,

Ще ты молоденький.

Спивка.

Ровно в шесть я стоял у дверей дома Пикина на Свято-Новолоцкой улице, где проживал князь Волконский. Тотчас послышались шаги, горничная отворила дверь, и я очутился на пороге небольшой, но изящно убранной гостиной, князь и его друзья поднялись мне навстречу.

— Вот моя жена, — произнес он, — Лелечек, позволь представить тебе нашего мимолетного гостя.

Стараясь подавить свою застенчивость, я поцеловал протянутую мне руку. До сих пор я никогда не делал этого, считая это капитуляцией перед прекрасным полом. Княгиня, видимо, была застенчива не менее меня. Но, бросив на меня взгляд, сразу овладела собой и любезно повела в столовую.

На вид ей было 32–34 года, она была в полном расцвете женской красоты. Полной, роскошной фигурой, мягкой походкой, чудным цветом прекрасного лица с первого же взгляда она производила сильное впечатление. Роскошные темно-каштановые волосы, прекрасные серые глаза, строго глядевшие из-под густых бровей, делали ее похожей на изображение Рогнеды или какой-либо другой царицы древней Руси. Одета она была просто, но каждая складка ее платья говорила о красоте ее фигуры.

— Пойдемте в столовую, — сказала она и приветливо улыбнулась. — Улыбка делала ее еще более очаровательной, но придавала ее красоте новый характер. — Вот мои дети. Муся, Юра, идите сюда! — Навстречу поднялась девочка лет 14 и мальчик лет восьми — оба казались статуэтками из бисквитного фарфора. «Ого, — подумал я, — пока на моем пути растут такие ландыши, еще не стоит умирать!»

Все расселись за широким гостеприимным столом, я — между княгиней и Мусей, которая с любопытством поглядывала на мои аксельбанты и пенсне. Юра сел между отцом и матерью, занимавшей место во главе стола. Далее поместились Фрейганг и князь Туркестанов, обменявшиеся уже со мной крепкими рукопожатиями.

Раньше, бывая в обществе, мне приходилось видеть хорошие манеры, изысканное обращение, такт, дома я постоянно встречал теплоту душевную, сердечность. Здесь я нашел и то, и другое. Небольшого роста, с живыми темными глазами и густыми бакенбардами, своей оживленной непринужденностью и уменьем для каждого найти подходящее слово, князь все время поддерживал остроумный и кипучий разговор, в котором его друзья вторили ему.

Дети, сидевшие за общим столом, придавали всему семейный характер. По-видимому, княгиня думала встретить во мне высокомерного гвардейца, пропитанного снобизмом, но заметив мою застенчивую скромность, всячески старалась ободрить меня своей лаской и радушием.

Провинциальная кухня поражает изобилием блюд и кушаний, редких в столице дичи, рыбы, заготовок, и князь, видимо, любивший выпить, то и дело предлагал мне попробовать то или другое вино. Но и без этого я чувствовал себя опьяненным той атмосферой общей симпатии и радушия, в которой находился.

Дети сразу же в меня влюбились, мальчик от времени до времени стал обращаться ко мне с наивными детскими вопросами, а девочка ловила каждое слово нашего разговора. Оживление придавала собачонка, крутившаяся под ногами.

— Как ее зовут? Моська или Муська?

Все смеются. Княгиня поднимает на меня свои большие глаза.

— Муська — это я! А вот это наш любимец Пуфик…

Она подносит мне маленького пушистого котика с ленточкой на шее. После обеда мальчика уводят в спальню, но он все время выглядывает из-за дверей.

— Офицерик, обернись!

— Офицерик, — обращается ко мне княгиня, — за этот вечер вы так привились к нашей семье, что я буду считать вас старшим своим сыном.

Мы его сейчас же заберем к себе, — говорит князь, — к чему ему сидеть там, в пустой гостинице? Сегодня я был в управе, мы там нарочно устроили так, чтоб все маршруты пересекали город, и всякий раз вы будете приезжать сюда как к себе домой.

А я устрою вас в Мусину комнату, а ее переведу в детскую, вместе с Алисынькой: это наша гувернантка, она сейчас придет, была у подруги.

— Ваничка!.. Как ты поправился!

— Что за превращение!

— Как к тебе идет это пенсне!

— Ты вернулся совсем другой! Тебя прямо не узнать.

— Мы поняли из твоих писем, что тебя там в Петрозаводске, приняли как родного. Ну рассказывай, куда ты там ездил, что видел, с кем познакомился. Как тебе показался наш Север и его обитатели?

— Постойте минуту… Заплатите полтинник извозчику, у меня уже не осталось ни копейки… Ну, спасибо!

— Ну, говори: ты там ездил на оленях? На собаках?

Какие собаки? Сообщения, действительно, там совсем другие. Расстояния огромные. Бесконечные леса усеяны озерами и перерезаны губами Онежского озера. На севере масса дичи. Лоси и олени бродят стадами, во время перелета птицы летят мириадами, местами вспархивало до 80 уток с одного места. Рыбы — и самой роскошной — сколько угодно. Но приходилось не только трястись на почтовых по отвратительным бревенчатым настилам, но ездить верхом, пересекать озера на лодке, даже ходить под парусами по 40 верст в один переход.

— А где же ты останавливался?

— Как всегда: в избах у карел. В скитах и монастырях. Местами, как на Шуе, видел селения, которые так и напоминают XVII и XVIII века: просторные деревянные хоромы в два этажа в древнерусском вкусе, старинные церкви с сорока маковками, скиты. Там привели ко мне былинщика, сына знаменитого Виноградова. Когда он перекрестился, сел под образами, положил руки на колени, как бы выстукивая на гуслях старинный речитатив, и начал: «Как во том ли славном во городе во Муроме, как во том ли селе да Карачарове…» Верите ли, у меня сердце перевернулось… Смотрю в окно, а там дооблачные ели, пихты, лиственницы, бесконечные леса, что тянутся до Повонец, «всему миру конец», как говорят тамошние, — вот когда я понял, что я русский, природный русский с головы до ног.