Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Политическое напряжение достигло своего пика, и ситуация вызывала серьезное беспокойство. Забастовки, мятежи, беспорядки вспыхивали повсюду; надвигалась революция.

Декрета от 17 октября, которым император, гарантируя народу некоторые свободы, учредил Думу, не было достаточно, чтобы утихомирить приближающуюся бурю. Той осенью Москву охватила волна безумия. Одна за другой начинались забастовки, и в один прекрасный день мы обнаружили, что находимся в Кремле в полной изоляции, отрезанные от остального мира, под защитой караульных солдат, чья верность была под вопросом.

Все средства связи: почта, телеграф, телефон – перестали функционировать, и наш дом был освещен только потому, что в Кремле была своя собственная электростанция. Мы испытывали недостаток воды и продуктов. Ворота Кремля были закрыты. Никто не мог войти, кроме дневного времени, да и тогда только в случае, если у него был пропуск. Вечером не осмеливались зажигать ни фонари в Кремле, ни люстры в Николаевском дворце; все светильники в комнатах поставили под столы, чтобы не привлекать внимания снаружи.

Мы находились в осаде за стенами старой крепости; повсюду слышались звуки мятежной улицы. До нас доходили тревожные вести: угроза ночного нападения, план революционеров проникнуть во дворец, добраться до наших комнат и взять нас, детей, в заложники.

Дом заполнили солдаты, двери охранялись, и мы не могли никуда выйти погулять – только внутри кремлевских стен.

Тетя сохраняла свой привычный озабоченный вид, не сообщая нам ни о каких страхах, спокойно устраивая все так, чтобы генерал Лайминг спрятал нас в случае опасности. Несколько раз она выходила в город, не желая соблюдать меры предосторожности, установленные начальником полиции. Однажды вечером она настояла на том, чтобы пойти в госпиталь, чтобы ассистировать на срочной операции, и генерал Лайминг, хоть и не одобрял такого безрассудства, естественно, был обязан сопровождать ее.

Обычно они ездили в карете, но на этот раз им пришлось идти пешком, чтобы не привлекать внимания. Я полагаю, она надеялась скрыть от нас эту смелую вылазку, но, случайно узнав о том, что она сделала, мы очень встревожились и не ложились спать в ожидании ее прихода.

Когда тетя вернулась, было поздно. Так как она ушла не поужинав, то, вернувшись, сразу поднялась в столовую, где для нее оставили холодный ужин. Мы вошли к ней, когда она ела. Я была так рассержена, что досада возобладала над робостью, и после долгих лет, в течение которых я держала язык за зубами, я высказала тете все, что думала.

Сначала я сказала ей, что ее непомерная привязанность к раненым, давно уже смешная, теперь уже вышла за всякие рамки. Это позднее посещение госпиталя было опасным, и на следующий день о нем будут говорить все. А в конце, едва понимая, что говорю, я добавила, что мой дядя сурово осудил бы такие ее действия.

Я не знаю, откуда у меня взялась смелость так разговаривать. Каждую минуту я ждала, что она отошлет меня в мою комнату. Но, к моему удивлению, тетя слушала меня смиренно, ничего не отвечая. Когда я произнесла имя своего дяди, она опустила голову и начала плакать. Ее слезы растопили мой гнев; я тут же пожалела обо всем, что наговорила; стояла и молчала.

Затем безо всякой обиды она ответила мне. Она сказала, что мои слова справедливы, и она знает это, что госпиталь и раненые, возможно, стали играть слишком важную роль в ее жизни и что, вероятно, мой дядя не одобрил бы этого.

Но она осталась такой одинокой, такой безутешной, что ей нужно было делать что-то, чтобы забыть о своем горе при виде страданий других людей.

Мы долго говорили. Прежде чем наш разговор закончился, я попросила прощения за свою дерзость. К счастью, это была первая и последняя сцена такого рода между нами. На следующий день наши отношения возобновились, как будто ничего не произошло. Но моя тетя увеличила интервалы между своими посещениями госпиталя и уже больше никогда не ходила туда в темное время суток.

Когда после принятия некоторых мер забастовки прекратились, тетя решила, что будет разумнее переехать в Царское Село. Там мы оставались до конца зимы. Сначала мы жили с императором и императрицей; затем в апартаментах Большого дворца.

После нашего отъезда из Москвы произошли новые беспорядки, но на этот раз правительство приняло суровые меры. Из Санкт-Петербурга был прислан полк гвардейцев; по сточным канавам текла кровь. Порядок был восстановлен. Тетя вернулась в Москву одна.

В апреле мы присутствовали на открытии Думы в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге. Это должно было ознаменовать начало новой эры, когда царская воля стала бы более чуткой к гласу народа и более ему подотчетна. Но, ограничивая таким образом свою власть, император не имел намерения делать такие уступки окончательными. Учреждение Думы было полумерой, которой недоставало глубины или искренности.

В день ассамблеи Зимний дворец был больше похож на крепость – так сильно боялись нападения или враждебно настроенных демонстраций. Весь двор был в торжественном строю, мужчины в парадных мундирах, женщины в платьях со шлейфами и в диадемах. На мне было платье со шлейфом установленной длины, и я заняла место в процессии, как взрослая. Так как церемонии подобного рода еще никогда не проходили, все было несколько неясно, и многие актеры не были уверены в своей роли. У большинства из них был мрачный вид, и можно было подумать, что ты на похоронах. Даже император, который обычно умел скрывать свои чувства, был невесел и нервничал.

Жизнь в Царском Селе была очень приятной. Нас окружали многочисленные родственники, и мы были счастливы от тесной близости отношений в такой изоляции. Отношения между монархами и их детьми, несмотря на всю окружающую роскошь, были искренними и простыми.

В эту зиму император пожелал лично инспектировать все полки, расквартированные в Санкт-Петербурге и его окрестностях, и по этой причине он повелел им по очереди прибывать в Царское Село. Раз или два в неделю утром здесь проходил парад, а во второй половине дня – обед для офицеров во дворце. Что касается женщин, то на нем присутствовали только императрица, я, иногда великая княжна Ольга, сестра императора, и две фрейлины. От этих обедов я получала колоссальное удовольствие.

События предыдущего года совершенно нарушили наши занятия, и целыми месяцами мы не уделяли им никакого внимания. В Александровском дворце было невозможно организовать серьезные, постоянные занятия, так что было принято решение отправить нас в Большой дворец, чтобы мы жили там, в старых апартаментах нашего отца.

Эти два дворца находились друг от друга на небольшом расстоянии. Было устроено так, чтобы мы столовались вместе с монархами. Опять были наняты новые преподаватели, и они делали все возможное, чтобы компенсировать потерянное время. Но постоянно возникали всякие отвлекающие моменты, и я не жаловалась.