Виктор Буганов - Пугачев

— Я вам даю свое обещание жаловать ваше войско так, как Донское: по двенадцати рублей жалованья и по двенадцати четвертей хлеба. Жалую вас рекой Яиком и всеми протоками, рыбными ловлями, землею и угодьями, сенными покосами безданно и беспошлинно. Я распространю соль на все четыре стороны, вези кто куда хочет. И буду вас жаловать так, как и прежние государи, а вы мне за это послужите верою и правдою.

— Довольны, государь, Вашею царскою милостию и готовы Вам послужить.

Пугачев обещал казакам то, что для них было самым насущным и необходимым, чего их лишали или в чем стесняли постоянно и неуклонно. Он, сам плоть от плоти казак, затронул наиболее чувствительную струну казацкой души, и она охотно и благодарно откликнулась на его призыв.

Начались уже хлопоты — приготовить знамена, для чего купить «голи[2] разных цветов, шелку и шнура», платье и бархатную шапку для «императора». Появились и первые осложнения у неграмотного «государя». Казаки попросили записать на память обо всем, что нужно купить. Пугачев отговорился: нет, мол, бумаги и чернил, и так все упомните! Но казаки заговорили о другом, для них более важном, — об императорском указе в Яицкое войско, в котором, как они, вероятно, ждали, будет затверждено то, что «государь» только что обещал им на словах.

— Хорошо, мы и так упомним, — сказал Караваев о покупках и продолжал: — Но не можно ли написать какого-либо указа в войско?

— Какой указ? — Пугачев удивился, но тут же вышел из положения: — У меня нет теперь ни писаря и никого здесь нет.

Емельян Иванович в конце приема торопил казаков — надо, мол, быстрее начинать дело, «чтобы в огласку не вошло», не ждать, пока закончится сенокос (Караваев и Кунишников по этой причине просили повременить неделю), требовал переговорить со стариками и приехать к нему «с ответом как можно скорее». Иначе говоря, двое казаков, получивших аудиенцию у «государя», должны были обговорить его предложение и дать ответ.

— Если вы будете худо стараться о себе, — заключил Пугачев, — и станете мешкать, так меня здесь и не сыщете.

— Как нам не стараться, батюшка, будем.

Обсудили место будущего сбора войска. Перебрали разные места — на Камелях, верстах в 20 от умета, на вершине Таловой речки, но поблизости от этих мест проходили большие дороги. Остановились на том, что будут на реке Узень. На прощание Пугачев обещал в следующий раз показать «царские знаки».

— Почему это, Степан Максимыч, — спросил Чучков у Оболяева, когда они стояли у плетня, а Пугачев ушел в избу, — давеча яицкие казаки величали Петра Ивановича (Емельян иногда называл себя казаком Петром Ивановым. — В. Б.) из Дубовки надежею-государем?

— А вот почему: потому что он государь Петр Федорович.

— Как же это так! Ведь слух был, что государь помер. Да и сам он называется дубовским казаком. Почему ж узнали, что он такой большой человек?

— Сам батюшка мне поведал и сказал, что он, оставив царство, принял на себя странствование, большой труд и бедность. Смотрите же, не болтать никому постороннему! Да и сами называйте его по-прежнему дубовским казаком и обходитесь с ним просто!

Два человека в глухой яицкой степи быстро поверили в истинность того, что говорил Пугачев; они хотели верить в то, что их правда наконец-то восторжествует, им станет легче. В словах Оболяева, одинокого горемыки, видна вся светлая и бесхитростная вера в доброго, сердечного заступника, каким для всех простых людей был царь; он простосердечно и ласково называет его «батюшкой», внутренне, конечно, полон восторга перед ним — тем, который «принял на себя странствование, большой труд и бедность». Еще бы! Такого человека не может не понять бесхитростная и добрая душа Ереминой Курицы, готового помочь всякому проходящему, накормить и успокоить его, хотя бы самого нищего и убогого. Таким видится ему и другим людям и «батюшка»-император, от него, много претерпевшего за народ, ждут они всякого добра и милости народу же. В этих размышлениях явственно вырисовываются извечные мысли, представления угнетенных о добре и зле, о правде и кривде, идущие от первоначального христианства, преображенные в апокрифы и другие подобного рода сочинения, в легенды, которые имели широкое хождение в массах со времен Киевской Руси вплоть до нового времени. Из столетия в столетие они передавались поколениями русских людей.

Тем временем Пугачев засобирался на Иргиз, хотя это было и опасно — его ведь могли снова поймать. Уговаривал ехать и Оболяева, поскольку у него там много знакомых, да и дорогой вдвоем не страшно. Причина поездки проста — надо найти писаря, грамотного человека, крайне нужного при «государе». Но там грамотея не нашлось, хотя, по словам старца, к которому обратился Оболяев, и «набралось бы человек 20, но и те от команды сыщиков разбежались». Заехали в Мечетную слободу. Здесь Емельян едва избежал ареста — его старый знакомый Степан Косов испугался, увидев Пугачева, разыскиваемого властями, потребовал у него паспорт, а потом — идти к начальству. Его едва не схватили в Пахомиевом скиту, пришлось бежать, переправившись на лодке через Иргиз, и прятаться в дремучем лесу. Оболяева же арестовали, и бедный уметчик оказался в тюрьме. Пугачев вернулся в Таловый умет.

За время его отсутствия в Яицком городке рассказ Караваева и Кунишникова произвел на казаков «непослушной» стороны, кому они доверились, сильное впечатление. Тимофей Григорьевич Мясников, молодой еще казак, пришел к братьям Кочуровым. Застал дома одного из братьев, Петра Тихоновича, и Чику-Зарубива, о котором говорили, что он «у войска причинный человек — был в приводах и не один раз сечен».

— Что, братцы, — Тимофей оторвал обоих от дела — литья пуль, — слышали вы: на Таловой чудо проявляется?

— Слышали.

— Бог знает, — с усмешкой сказал Кочуров, — полно, правда ли? Ведь вот прошлого года тоже слух был, что государь проявился будто бы в Царицыне. И что же вышло? Только народу, сказывают, за ним много пропало!

— Говорят, что подлинно он батюшка, — возразил Мясников.

Чика и Тимофей пошли на базар. По дороге Мясников снова заговорил о «батюшке»:

— Царь ведь приказал прислать к себе от войску двух человек.

— Так что же? — Чика твердо глядел на Тимофея. — За чем дело стало? Я первый поеду!

— Ну а другой-то кто же? Разве мне с тобой поехать?

— Ну и поедем завтра.

— Я слышал от Караваева, что и он хотел ехать.

— Да мне-то до того какая нужда? — рассердился Зарубин. — Хотя Перекараваев поезжай! Я сам хочу поехать и посмотреть. Ведь почем мы знаем, что они поедут; а может, и не поедут.

Тон Чики выдавал в нем решительного сторонника действий, связанных с появлением на Яике «государя». Он, как видно, не допускал мысли о возможности уклониться от того, что надвигалось. А по всему судя, предстояли дела серьезные и кровавые, и Зарубин, человек, ненавидевший всяких господ и начальников, смело шел навстречу буре, рвался к ней.