Варвара Самсонова - Дочь Сталина

Но пришла пора «юности мятежной», когда все авторитеты подвергаются критике, и прежде всего — авторитет родителей. И я вдруг почувствовала некую абсолютную правду в облике мамы, в том, что я помнила и что говорили мне о ней другие, а отец этого авторитета неожиданно лишился. И дальше все только сильнее и сильнее развивалось именно в этом направлении; мама все больше вырастала в моих глазах, чем больше я узнавала о ней, а отец только терял свой ореол».

Но пока все довольно безмятежно. Снова наступило лето — лето 1935 года. Девятилетняя девочка пишет отцу из Тифлиса, где она побывала у бабушки. Она знала, что этим угодит отцу, ибо он часто с восхищением восклицал: «Как ты похожа на мою мать!»

«Здравствуй милый папочка!

Как ты живешь? Доехала я хорошо. В Тифлисе мне понравилось. Пробыли мы там два дня. Несколько раз мы были у бабушки. Бабушка мне очень понравилась. Я ее полюбила и еще к ней приеду.

Пока всего хорошего. Тороплюсь писать, потому что через 10 мин. уезжает тов. Власик.

Целую тебя крепко.

Твоя Светлана».

…Лето 1935 года. В это лето в Сочи произошло маленькое и как будто незаметное событие, но довольно симптоматичное для отношений Светланы с отцом. Во всяком случае, оно запомнилось ей, и она его описала в своей первой книге:

«…отец, поглядев на меня (я была довольно крупным ребенком), вдруг сказал: «Ты что это, голая ходишь?» Я не понимала, в чем дело. «Вот, вот!» — указал он на длину моего платья — оно было выше колен, как и полагалось в моем возрасте. «Черт знает что! — сердился отец, — что это такое?» Мои детские трусики тоже его разозлили. «Безобразие! Физкультурницы! — раздражался он все более, — ходят все голые!» Затем он отправился в свою комнату и вынес оттуда две своих нижних рубахи из батиста. «Идем!» — сказал он мне. «Вот, няня, — сказал он моей няне, на лице которой не отразилось удивления, — вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы закрывали колени; а платье должно быть ниже колен!» — «Да, да!» — с готовностью ответила моя няня, вовек не спорившая со своими хозяевами. «Папа! — взмолилась я, — да ведь так сейчас никто не носит!»

Но это был для него совсем не резон… И мне сшили дурацкие длинные шаровары и длинное платье, закрывавшее коленки, — и все это я надевала, только идя к отцу…»

Что это — проявление пуритантизма или нежелание замечать то прискорбное для Сталина обстоятельство, что его «воробушка» выросла? Выросла, а значит, вскоре окажет ему сопротивление, и не только в вопросе длины платья? Важно здесь другое: Светлана уже знает, что должна прилагать чисто внешние усилия к тому, чтобы нравиться отцу, — до внутренней ее жизни ему и дела нет.

«Но он не раз еще доводил меня до слез придирками к моей одежде; то вдруг ругал, почему я ношу летом носки, а не чулки, — «ходишь опять с голыми ногами!». То требовал, чтобы платье было не в талию, а широким балахоном. То сдирал с моей головы берет — «Что это за блин? Не можешь завести себе шляпы получше?». И сколько я ни уверяла, что все девочки носят береты, он был неумолим, пока это не проходило у него и он не забывал сам».

Поневоле припомнишь слово Ленина об Иосифе Виссарионовиче: «Азиат!» Ни Этери, дочь Серго Орджоникидзе, ни Марфа Пешкова, внучка Горького, ни другие подружки Светланы не получали таких упреков от родителей.

Однако, возвратившись из Сочи, покорная дочь пишет отцу:

«Здравствуй дорогой мой папа!

Шлю тебе привет из Москвы. Доехала я хорошо. С вокзала поехала прямо в Зубалово. На другой день ко мне приехала Рая. Погода здесь очень хорошая. Дни теплые и солнечные. Это я с собой с юга солнца привезла.

Незаметно прошли три дня в Зубалово. 31-го к обеду я приехала в Москву. 1-го сентября у нас начались занятия.

Учительница у нас та же, которая учила нас в 1-ом и во 2-ом классе. У нас прибавились новые предметы: география, физкультура, а со 2-ой половины учебного года будет история. Вчера нам выдали учебники, но занятий не было. Учительница только беседовала с нами. А сегодня уже начались настоящие занятия и уроки заданы.

Я, милый папочка, в этом году хочу быть тоже первой ученицей и получать только «отлично», но может быть когда-нибудь и «хорошо», только «посредственно» у меня не будет, а «плохо» у меня не было никогда и постараюсь, чтобы за все время пока учусь у меня его не было.

Сижу с Марфой Пешковой.

До свидания, милый папочка! Желаю тебе всего хорошего, а главное здоровья.

Постараюсь писать тебе почаще и побольше.

Целую

тебя

крепко!

Твоя Светлана».

Чувствуется, что это письмо Светлана буквально по предложению выжимает из себя. Она еще не понимает, что отец начинает ревновать девочку к ее же собственной становящейся личности.

Инстинктивно она еще пытается держаться за ту давнюю игру с приказами, из которой уходит ее умилительное, нежное содержание, пытается удержаться на плаву своей детской невинности и детского неразумения, которые в ней так любит отец. Она не подозревает о том, насколько он страшный человек…

Пока длится вся эта возня с приказами, подручные Иосифа Виссарионовича старательно готовят процессы с новоиспеченными врагами народа. У Сталина начинает развиваться маниакальная подозрительность, которая к концу жизни буквально душит его. Он жалуется Хрущеву: «Несчастный я человек, никому не верю». Подобно Нерону, который уничтожал всех вокруг себя, но пытался сберечь душу в своей маленькой дочери Клавдии, рано умершей, Сталин видит в Светлане единственную отдушину. Но она, его дочь, предает его уже одним тем, что растет.

Подростком она посылает отцу свою фотографию. «Реакция была для всех неожиданной: отец вернул мою фотографию со злобным письмом: «У тебя наглое выражение лица, — было написано его острым почерком, синим карандашом. — Раньше была скромность, и это привлекало». В веселой фотографии девочки в пионерском галстуке, с улыбкой во весь рот, ему почудились вызов, независимость. Это ударило его, как током, и он назвал это «наглостью». Ему хотелось потупленных глаз, покорности, того, что называл он «скромностью», пишет Светлана в книге «Только один год» и там же развивает свою «семейную» мысль более подробно:

«В семье, где я родилась и выросла, все было ненормальным и угнетающим, а самоубийство мамы было самым красноречивым символом безысходности. Кремлевские стены вокруг, секретная полиция в доме, в школе, в кухне. Опустошенный, ожесточенный человек, отгородившийся стеной от старых коллег, от друзей, от близких, от всего мира, вместе со своими сообщниками превративший страну в тюрьму, где казнилось все живое и мыслящее; человек, вызывавший страх и ненависть у миллионов людей, — это мой отец…