Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Поводырь заставляет своих животных проделать всякие смешные штучки. Они показывают, как ребята горох воруют, как красавица в зеркало смотрится и прихорашивается, как старая баба на барщину идет и прихрамывает. При этом поводырь приговаривает такие уморительные прибаутки, что за каждой следует взрыв хохота всей залы.

Но вот музыка играет бодрее и веселее, и коза, и медведи, и поводырь — все принимаются плясать. Очень смешно пляшет коза, щелкая дощечками.

Мы, дети, не участвуем, а только смотрим и стараемся узнать наряженных. Поводыря узнать не трудно: у кого может быть такой толстый живот и кто может придумать такие смешные прибаутки, как не Микликсеич?

— Микликсеич, — кричим мы. — Это Микликсеич!

— А это папа, — говорим мы, подходя к козе, это папа так смешно плясал, щелкая дощечками. В двух медведях мы узнаем дядю Костю и Николеньку.

Скоро им делается жарко, и они уходят и переодеваются опять в свои обычные платья, кроме Николеньки, который разохотился плясать и наряжается старухой. Он приделывает себе горб, надевает женское платье, чепчик и очень смешную и страшную маску с крючковатым носом и торчащим сбоку рта огромным зубом. В таком виде он влетает в залу и приглашает Софешу плясать с ним трепака. Софеша в виде крошечного старичка с маленькими ножками в туфлях принимает приглашение, и вот они вдвоем выделывают такую пляску, что все хохочут до изнеможения.

Наконец, нас, детей, посылают спать. Мы сидим потные, усталые, но спать идти очень не хочется… Еще бы попрыгать и поплясать… А тут еще мы слышим, что после ужина все «большие» собираются на двух тройках на станцию провожать Дьяковых. Они уезжают сегодня ночью. Я смотрю в окно. Прекрасная лунная морозная ночь… Неподвижно стоят старые березы, убранные сверкающим инеем. Ах, когда я буду большая и буду делать все, что мне захочется?

Но Ханна решительно приказывает идти спать, и мы прощаемся.

Машу Дьякову я целую особенно нежно. Она берет меня на колени и ласкает. Когда-то я опять ее увижу. Так хотелось бы еще с ней посидеть… Уже готовы появиться слезы, но тут Микликсеич отвлекает меня какой-то шуткой, и я с Ханной, Сережей и Ильей иду вниз в комнату со сводами с кольцами на потолке, чувствуя, что хочется и смеяться и плакать.

На другой день уезжают Оболенские, а за ними через несколько дней уезжают и Варя с Николенькой.

XXII

После святок нужно опять приниматься за уроки.

Как-то, придя с нами здороваться, мама заметила на моем лице сыпь. Она встревожилась, приложилась губами к моему лбу, чтобы почувствовать, нет ли у меня жара, спросила меня — не болит ли у меня голова, и велела показать язык.

Голова у меня немного болела, и хотя мама усомнилась в том, что у меня жар, она все же велела мне лечь в постель.

Вскоре и у Сережи и у Ильи оказалась сыпь на лице и на руках. Нас всех положили в постель.

Мама и Ханна ходили за нами, но мы были мало похожи на больных. Моя головная боль вскоре совсем прошла, и хотя сыпь высыпала не только на лице, но и на руках, все же никто из нас больным себя не чувствовал.

Очень было приятно вместо обычного молока получать чай с малиновым вареньем, приятно было быть избавленной от уроков, но все же лежать в постели, когда хотелось бегать и кататься на коньках, — было тяжело. И мы прыгали по постелям и шалили так, что Ханна иногда теряла терпение.

— Какие же это больные? — говорила она мама. — Они все совершенно здоровы.

— Да почему же у них сыпь? — недоумевала мама. — На деревне корь, и они, наверное, заразились опять от деревенских детей.

— Тогда был бы у них жар, — возражала Ханна.

— Да ведь вы знаете, Ханна, — говорила мама, — что корь иногда проходит очень легко. Вероятно, дети болеют очень легкой формой.

Чтобы прекратить всякие сомнения, решили послать в Тулу за нашим старым доктором, милым Николаем Андреевичем Кнерцером.

Приехал Кнерцер, поздоровался с нами и сел около моей кровати. Он посмотрел на высыпавшую на лице и на руках сыпь, поискал ее на других частях тела, пощупал мой лоб, посчитал пульс и велел показать язык.

Потом он посмотрел на меня сначала через очки, потом сверх очков, и мне показалось, что в его глазах мелькнул насмешливый игривый огонек.

То же самое Кнерцер проделал у постели моих братьев.

— Ну, что же? — спросила мама.

— У детей не корь, — сказал он наконец. — Жара у них нет, и сыпь сосредоточилась только на лице и руках. Не попало ли к ним на лицо что-нибудь такое, что могло произвести это высыпание?

— Не знаю, — сказала мама. Потом обратилась к нам: — Не мазали ли вы лица и рук чем-нибудь?

Меня вдруг осенила мысль.

Это духи из стеклянных поросят, козлят и гусей, которыми мы душили руки и лицо.

Я быстро перекувыркнулась лицом в подушку и неудержимо начала хохотать, болтая ногами под одеялом.

— Что с тобой? — спросила мама.

— Это гуси! — закричала я. — И козлята. И поросята.

Мальчики поняли меня и тоже начали кричать:

— Это гуси! Поросята! Цыплята! Козлята!

Кнерцер оглядывал нас по очереди, думая, что мы рехнулись.

Когда Кнерцеру объяснили, в чем дело, он велел духи все вылить в помойное ведро.

Нам позволил встать и одеться.

Валяться нам уже надоело, и мы охотно подчинились его приказанию.

Изо ртов поросят и козлят и из хвостов гусей мы повылили яркие и ядовитые духи и без огорчения оделись и принялись за свою обычную жизнь.

XXIII

Кроме уроков, с января прибавилось у нас еще очень интересное занятие.

Написав четыре «Книги для чтения» и «Азбуку», папа захотел проверить их на деле, и опять он принялся за одно из самых любимых дел своей жизни — за обучение крестьянских детей.[33]

Сережа и я умели читать и хотя и не вполне правильно, но уже порядочно писали.

Илья же, которому было тогда шесть лет, едва читал, а писал совсем плохо. Но тем не менее и он заявил, что будет «учить» ребят. Папа согласился, и вот начались уроки.

Для школы было назначено всего два часа с небольшим. Начинались занятия тотчас после нашего обеда, то есть в шестом часу вечера, и продолжались до того времени, как нам пора было идти спать. Папа учил старших мальчиков в своем кабинете. Мама взяла себе девочек и учила их в другой комнате, а мы трое учили совершенно безграмотных детей буквам в передней. На стене был повешен большой картонный лист с азбукой, и около этого листа маленький толстый Илья с палочкой обучал таких же малышей, как и он сам. Он был очень строг, и я помню, как я подслушала такой разговор.