Михаил Филин - Толстой-Американец

В течение этой недели Кошелев, в присутствии камергера Резанова, поочерёдно допрашивал всех бунтовщиков, начав с Крузенштерна, и проводил очные ставки. «Ни о чём не было слышно», — утверждал впоследствии Ф. Шемелин. Однако наблюдательный приказчик всё же заметил, что капитан-лейтенант «Надежды» «начал почасту посещать господина генерал-маиора Кошелева»[221].

Скорее всего, в означенные дни сделал свой заключительный ход и граф Фёдор Толстой. В отличие от Крузенштерна, протоптавшего ради «посредничества и покровительства» дорожку к камчатскому губернатору, наш герой сочинил и передал посланнику письмо, в котором признал свои вины. Видя, к чему клонится дело, он — быть может, через силу — покаялся и воззвал к милосердию Резанова.

А камергер с каждым днём был всё ближе к победе — и поэтому с удовольствием дирижировал следствием, пристально следя за тем, чтобы бунтовщики ничего не утаили от производившего дознание (и всё более смущавшегося) Кошелева. 4 августа 1804 года посланник вручил губернатору подробное, со смакованием деталей, описание бунта в бухте Тайо-Гое, «на островах Мендозиных». А после окончания серии утомительных допросов Николай Резанов препроводил генерал-майору своё мнение об услышанном и дал ему конкретные рекомендации:

«Ваше превосходительство изволили быть свидетелем справедливых укоризн моих капитану лейтенанту Крузенштерну, не только забывшему всё должное ко мне, яко особе главного начальника, уважение, но преступившему наконец в рассуждении меня все меры человечества. Гнилые оправдания его состояли в том, что будто бы не знал он, что облечён я государевою доверенностию <…>; что когда кричал он на меня, что поступит дорогою, как я не ожидаю, то это не отчего иного, как от его горячности; что ежели и бывали у него вахтенные офицеры пьяны без чувств и он сам должен был править вахту, то это случилось будто бы однажды, как будто не довольно для гибели судна и одного разу; <…> что лейтенант Ратманов не говорил с ругательством, что в каюту заколотит меня, но что сказал это гораздо вежливее, и прочие подобные сему делал он в присутствии вашем оправдания.

Предоставляя себе от всемилостивейшего государя законную защиту в претерпениях моих от людей, поправших святость высочайшей его воли, я покорнейше прошу ваше превосходительство, как начальника края сего и без пристрастия заслуживающего доверия, исследовать здесь чрез чиновников посольства, штурманов и весь экипаж корабля справедливость всех сих происшествий, а особливо последнего, в островах Мендозиных, <…> и все их показания покорнейше прошу доставить к его императорскому величеству при вашем рапорте. <…> Покорнейше прошу исследовать также, <…> от кого было на жизнь мою покушение, от которого матросы остерегали меня, также часто ли лейтенант Ромберг правил пьяный вахтою».

Не забыл Резанов упомянуть в этой бумаге и про подвиги кавалера посольства графа Фёдора Толстого, который «вышел из повиновения», «ругал меня на шканцах», «производил грубости и ругательства». Заодно посланнику хотелось узнать, с какой стати подпоручику вздумалось задержаться на Сандвичевых островах и «что причиною было письма его ко мне, в котором он раскаявался» [222].

Генерал-майор Кошелев, завершивший расследование, очутился в очень щекотливом положении.

Главным виновником долговременного содома оказывался, вне всяких сомнений, капитан-лейтенант Иван Крузенштерн, которого надлежало (через сибирского генерал-губернатора И. О. Селифонтова) отрешить от вверенного ему командования. (На этом изначально настаивал и Резанов.) Кроме того, примерному (по логике вещей, менее суровому) наказанию должны были подвергнуться и другие смутьяны, распустившиеся офицеры. Однако в таком — безупречном де-юре — случае и дипломатическая миссия в Японию, и само кругосветное плавание россиян, сразу две исторические акции, могли в одночасье завершиться на Камчатке, и завершиться, мягко говоря, бесславно. Да и реакцию Петербурга на скандальный финал путешествия предугадать было легче лёгкого.

Правитель Камчатской области ломал голову, желая отыскать какой-нибудь пристойный выход из тупиковой ситуации, — и выход к исходу первой недели августа таки обнаружился.

«Чрез восемь дней по прибытии его (Кошелева. — М. Ф.) утверждено было продолжение нашего путешествия» — так выразился в этой связи Крузенштерн[223].

В ходе консультаций Кошелева с Резановым и доверительных бесед генерал-майора с присмиревшим Крузенштерном переговорщикам удалось наконец прийти к соглашению, устраивающему всех.

Всех, кроме одного-единственного человека.

Подтвердилась старая и безжалостная, как мир, истина: победителей не судят, а великие дела, увы, требуют жертв.

И разве не подпоручикам от века предначертано идти на заклание?

На роль жертвы в Петропавловской гавани был определён наш герой.

Капитан И. И. Фёдоров, прибывший в гавань вместе с Кошелевым из Нижнекамчатска, отметил в своих «Записках»: «Общим признанием всех нашёлся главной пружиной ссоры бывший кавалером при посольстве гвардии поручик граф Толстой»[224]. А барон В. И. Штейнгейль, побывавший в Петропавловске через несколько месяцев после описываемых событий и откровенно беседовавший со сведущими моряками, без обиняков говорил о «драме, разыгранной (выделено мной. — М. Ф.) здесь пред отправлением в Японию»[225].

Три начальника постановили «дело решить обещанием забвения о всём происшедшем» [226]. Обвинённого во всех смертных грехах графа Фёдора Толстого они исключали из состава экспедиции и списывали на берег. Оставляла «тройка» на Камчатке и «достойных людей»: живописца Курляндцова, с которым в плавании «приключилась жестокая каменная болезнь» и который находился в «отчаянном положении», а также доктора медицины Бринкина, «для вспоможения» больному художнику на «сухом» пути в столицу[227].

Кроме того, Резанов потребовал, чтобы «Крузенштерн и все остальные офицеры, оскорбившие посланника, извинились пред ним в присутствии Кошелева». Выпутавшийся из скверной истории капитан-лейтенант «Надежды» вынужден был согласиться на эту унизительную процедуру.

Мы можем только гадать, участвовал ли подпоручик Фёдор Толстой, попавший в парии, в таком позорище.

Торжественная капитуляция бунтовщиков проходила 8 августа 1804 года. «Сей день был днём радости для всякого подчинённого, развязавшего судьбу многих», — витиевато и не без иронии писал приказчик Ф. Шемелин[228]. Офицеры во главе с Крузенштерном, облачившись в полную парадную форму, явились в покои камергера Резанова, где уже находился начальник Камчатки, и публично покаялись во всех прегрешениях. Посланник, тоже в официальном платье, великодушно принял извинения блудных сынов российского флота.