Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина
Вдруг поползли какие-то слухи. Говорили, что наш комсомольский секретарь оказался антисоветчиком, что он вместе с друзьями распространял какие-то листовки[8]. Впрочем, нам ничего не объясняли, никакого разъяснительного собрания не проводили. И мы даже не знали, что на партсобрании факультета Н. В. Савинченко, заведующий кафедрой истории КПСС и злобный сталинист, потребовал расстрела антисоветчиков и предателей.
Краснопевцев исчез с факультета. Ребята потом узнали и говорили тем, кому доверяли, что все аспиранты подпольного марксистского кружка были осуждены Мосгорсудом по статье 58 за антисоветскую агитацию и пропаганду и приговорены к лишению свободы сроком кто на шесть, кто на восемь лет, а сам Краснопевцев – на десять.
Много лет спустя, когда я работала в Институте мировой экономики, узнала там Марата Чешкова, одного из фигурантов этого дела, которого наш начальник Отдела развивающихся стран Виктор Леонидович Тягуненко взял на работу после его освобождения. Марат не любил говорить ни о «деле Краснопевцева», ни о том, как сидел в Дубравлаге в Мордовии.
На целину!
В сентябре 1957 года нас отправили на целину. Ехать мне не хотелось. Все лето я провела в спортлагере МГУ в Красновидово и уже мечтала поскорее вернуться домой, в тепло и уют. Но меня упорно обрабатывал один комсомольский деятель со старшего курса. Помню его убойный довод: «Пройдут годы, и твои внуки спросят: „Бабуля, а почему ты не была на целине?“». Годы прошли. Внуков у меня нет, спросить некому. А мой внучатый племянник Митька скорее спросит: «Ира, ты хочешь телепортироваться?» И если я соглашаюсь, передаст мне планшет, чтобы я поскорее присоединялась к игре. Какая целина? Какой Хрущев? Для нынешнего поколения это же почти Куликовская битва!
Однако в моей жизни целина кое-что определила. Еще по дороге туда столкнулась я с совершенно античеловеческими условиями существования, как мне тогда показалось. Какая-то теплушка, темная, воды нет. Не помню, на чем мы спали. Помню только, что все время думала, когда же наш состав остановится. Останавливался обычно в чистом поле, и… наконец-то! Девочки налево, мальчики направо.
Умывались из кружки, кто-то сердобольный давал воду. А если выпадало счастье и мы останавливались на железнодорожной платформе, бегом бежали за водой. Никто не знал, сколько минут простоит наш товарняк, набитый студентами, которые «добровольно» ехали поднимать целину. Нелепость всего этого действа была всем очевидна, и нам, и преподавателям, что ехали с нами. Но срабатывали привычное подчинение и страх. А в том, что все мы оставались под недремлющим оком, мы скоро убедились.
По приезде нас собрали, и какой-то дядька (наверняка гэбэшник) доложил, что среди нас затаился антисоветчик Володя Осипов. Оказывается, у него забрали дневник (может, кто и донес) и обнаружили «чудовищные антисоветские» записи: «На предыдущей станции пирожок с картошкой стоил 5 копеек, а здесь – 10. Везде произвол!» Так нам и процитировали, предложив осудить товарища.
«Дурак какой», – подумала я. Я его на факультете и не заметила. Но все-таки мысль мелькнула: «А почему они забрали у него дневник? Так они и письма мои заберут». И хотя никакой «антисоветчины» у меня не было, осталось неприятное чувство – что, если и до меня доберутся? Эти неопределенные «они» (всякое начальство, дежурный на входе, проверяющий наши студенческие билеты, все эти комсомольские активисты, всегда знающие, как надо) – были мне не то что враждебны, но я их всегда побаивалась.
Нашего «антисоветчика» никто из нас не осудил. Не до него было. Надо было устраивать новую жизнь. Володя как-то незаметно исчез, может, был в другом отряде. По крайней мере, я его не видела и никогда, признаться, не вспоминала о нем. Но в перестроечные времена я работала с чилийскими христианскими демократами, и они меня спросили о созданном в конце 1988 года Христианском патриотическом союзе. Я, признаться, толком ничего не знала и подумала: ну вот еще одно гэбэшное дитя вроде «Памяти». И тут оказалось, что создатель этого монархическо-патриотического союза (потом он стал называться «Христианское возрождение») – мой бывший сокурсник, «антисоветчик» Владимир Николаевич Осипов.
Узнала, что он был в заключении в Дубравлаге (Мордовия) в 1962–1968 годах, где, по его собственным словам, стал «убежденным православным монархистом и русским националистом». А потом оказался там же и при Андропове в 1975–1982 годах, и опять за антисоветскую агитацию и пропаганду. Теперь убежденный русофил, монархист и православный пишет книги, печатается в «Нашем современнике», стал членом Союза писателей России (там, где Проханов и Куняев). Как тогда, так и сегодня никаких симпатий он у меня не вызывает. Убогий какой-то, хотя нельзя не пожалеть его потерянные, а может, и не потерянные, но трудные годы пребывания в лагере.
В те далекие 1950-е мы, московские студенты, познавали жизнь российской глубинки. Выделили нам избу, грязную, с удобствами во дворе. Мне, жившей в хорошей московской квартире, все это было дико. Но я как-то легко приспособилась. А вот к чему трудно было приспособиться, так это к пьющим мужикам. На работу, на ток возил нас один беспробудный пьяница. По дороге он во всех сельпо покупал и выпивал весь одеколон. Два раза переворачивал нашу машину в кювет, и мы вываливались из кузова. Все к этому привыкли. Все ему сходило с рук. Других, не пьющих, не было.
Бабы деревенские к нам относились с подозрением и затаенной ревностью, хотя их мужики были противными – отворотясь не насмотришься. Зато к старой твари, к которой ходили почти все мужики справлять свою сексуальную нужду, ревности у них не было никакой. Эта «старуха», как мне казалось (а ей, наверное, и сорока не было), была воплощением мерзости и откровенного бытового разврата. И это было нормой жизни. Так что причитания о морали и традициях семьи в русской деревне с тех пор не для меня, увольте. Вообще эта жизнь в грязной целинной деревне отвратила меня от «народа» надолго. Думаю, это было столкновение двух цивилизаций. И понять друг друга мы не могли.
Один добрый старичок заметил, что я люблю лошадей, козочек глажу, с деревенскими собаками дружу. Вот и спрашивает:
– А ты, девка, где свою козу-то держишь в Москве?
– Какую козу? У нас там нет коз.
– Это как же, без козы не прожить. А где ж молоко берешь?
Рассказываю ему про дома с балконами, про магазины и молочниц, что
