Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

«Бремя обезвреживания яростно защищаемых укреплений неприятеля» легло не столько на плечи пехотинцев, сколько на их ноги. Кожаные солдатские ботинки протекали в оттепель и смерзались в ледышку в холодные ночи. Водонепроницаемые, утепленные ботинки типа «Л.Л.Бин» уже выпускались, однако «к неизбывному сожалению интендантов и прочих тыловиков», которые к середине декабря почти поголовно носили их, туда, где потребность в таких ботинках была особенно велика, они прибыли только к концу января. За три дня до битвы на Валу один полковник из Девятнадцатой дивизии отметил, что «с каждым днем все больше и больше солдат теряет боеспособность вследствие болезней ног… они не в состоянии ходить, и днем их доставляют из укрытий на линию огня». За зиму 1944—45 года сорок пять тысяч человек покинуло передовую из-за «траншейной стопы».

Что бы там ни было, но отец всегда будет благодарен с имей матери, которая вязала ему носки и посылала почтой, примерно раз в неделю, в течение всей войны. Мне он сказал, что те носки спасли ему жизнь в зимних окопах; из всех, кто его окружал, только у отца были сухие ноги. «Спасли мне жизнь» — я всегда думала, что это — только слова: так упитанный американский мальчишка, спрашивая у матери, что сегодня на ужин, добавляет: «Я умираю с голоду». Я была слишком мала, чтобы понять: в жизни бывают крайние ситуации, когда с речи совлекается покров гипербол. Повествование рвется, теряет цельность, в ход идет язык тела: стоны, истерзанная грудь, блуждающие глаза, выпирающие кости. Я хорошо понимаю, почему в рассказе об Эсме многое замалчивается. Вновь обретенному языку не выразить себя в правильном повествовании с его аристотелевской цельностью: началом, серединой и концом — ему скорее подойдет стихотворение, нечто среднее между стоном и рассказом, отражающее форму осколков, обломков жизни, взорванной, рассыпавшейся вдребезги.

В ту ужасную зиму Луиза Боган, редактор отдела поэзии журнала «Нью-Йоркер», писала Уильяму Максвеллу, что «молодой человек, Дж. Д. Сэлинджер, уже больше недели забрасывает меня стихами» [83].

Как писал поэт лорд Байрон:

«Слов не достанет душу облегчить,Боль там, где правда, а не красноречье»[84].

Изнуренный броском через жуткий Гюртгенский лес, Двенадцатый пехотный не успел перевести дух, как снова оказался в центре военных действий: участвовал в обороне Люксембурга и в битве на Валу[85]. Потери при Эхтернахе были очень велики, и друзья и родные Сэлинджера боялись, что тот погиб или попал в плен[86]. 26 декабря миссис Сэлинджер по телефону сообщили, что «с Сэлинджером все в порядке»[87]. В первый день нового 1945 года штаб-сержанту Сэлинджеру исполнилось двадцать шесть лет. То, что писал командир дивизиона, можно отнести к этому дню, как и к последующим трем месяцам:

«Начал таять снег, и обнаружились страшные, смерзшиеся трупы немецких и американских солдат, павших в зимних сражениях. В полях валяются остатки дохлых коров и овец, дороги усеяны обломками транспортных средств и скелетами лошадей, которых противник впрягал в фуры с боеприпасами. Большинство городков частично или полностью разрушены, всюду завалы, которые никто не расчищает. Человеческие испражнения остались по углам комнат там, где шли бои настолько жаркие, что выйти из здания было опасно для жизни. Данная часть Германии, к северу от того пункта, где смыкаются границы Германии, Франции и Бельгии, — самое скверное место из всех, где воевал 12-й полк»[88].

В апреле Двенадцатый пехотный полк был брошен на «зачистку». Это означало, помимо прочего, что всем подразделениям приходилось брать много пленных, а также постоянно быть начеку, опасаясь сопротивления небольших групп окруженного противника. (В обязанности отца, агента контрразведки, входило, в частности, допрашивать военнопленных и подозрительных субъектов и решать их судьбу.)

Последнее сражение Второй мировой войны, в котором участвовал Двенадцатый пехотный полк, произошло 2 мая 1945 года у Тегернзее, между ротой А и частями СС. 5 мая штаб Двенадцатого полка расположился в замке Германа Геринга в Неухаусе. Сопротивление было подавлено, и Двенадцатый полк приступил к обычным обязанностям оккупационных войск. Нацистские гражданские власти при приближении союзных войск чаще всего бежали из городов, и в местном управлении царил хаос. Тысячи перемещенных лиц, только что освобожденных, военнопленные из союзных сил, немецкие политические заключенные угрожали безопасности на захваченных территориях, и офицеры контрразведки, такие как штаб-сержант Сэлинджер, трудились, не покладая рук.

Весть о капитуляции Германии пришла к ним 8 мая. 14 мая вся Четвертая пехотная переместилась в район к западу от Нюрнберга, ближе к Ансбаху, и продолжала выполнять свои обязанности по поддержанию порядка. Где-то через несколько недель отец попал в госпиталь неподалеку от Нюрнберга с диагнозом «боевое переутомление». В июле он писал об этом Хемингуэю, подтрунивая над психиатрами, которые без устали расспрашивали его о семье и происхождении. Из письма, однако, явствует, что не ко всему отец относится столь легкомысленно: он полон твердокаменной решимости и борется не на жизнь, а на смерть с любыми попытками отправить его в отставку не с почестями, а с психиатрическим диагнозом. Борьба увенчалась победой, и через несколько недель военные врачи выписали его обратно в полк.

Думаю, он заслуживал почестей и наград за то, что не сломался вплоть до окончания «войны с эскимосами»[89]. Сержант Икс тоже держался, пока битва не была выиграна. В конце войны он, как и сержант Сэлинджер, только что вышел из госпиталя. Этот «молодой человек был одним из тех, кто, пройдя через войну, не сохранил способности «функционировать нормально». Оба сержанта остались в Европе после заключения мира, подписав шестимесячный гражданский контракт, чтобы способствовать денацификации Германии: допрашивать людей, подозреваемых в нацизме, и выносить им приговор. Сержант Икс сидит в своей комнате и «больше часа перечитывает по три раза один и тот же абзац, а теперь проделывает это с каждой фразой». Он открывает книгу, которая принадлежала женщине, занимавшей «какую-то маленькую должность в нацистской партии, достаточно, впрочем, высокую, чтобы оказаться в числе тех, кто по приказу американского командования автоматически подлежал аресту».

«Икс сам ее арестовал. И вот сегодня, вернувшись из госпиталя, он уже третий раз открывал эту книгу и перечитывал краткую надпись на форзаце. Мелким, безнадежно искренним почерком, чернилами (шло написано по-немецки пять слов: «Боже милостивый, жизнь это ад». Больше там ничего не было — никаких пояснений. На пустой странице, в болезненной тишине комнаты слова эти обретали весомость неоспоримого обвинения, некой классической его формулы…/Икс/ приписал внизу по-английски: «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Он начал выводить под этими словами имя автора— Достоевского, — но вдруг увидел — и страх волной пробежал по всему его телу, — что разобрать то, что он написал, почти невозможно. Тогда он захлопнул книгу»[90].