Эдит Беер - Жена немецкого офицера

Как будто чтобы окончательно уничтожить все мои юношеские убеждения, мне написал из Судетенланда Рудольф Гиша.

«Я удивлен, что ты еще жива, – прямо писал он (но почему? Что-то изменилось? Немцам надоело, что мы на них работаем? Рудольф почему-то ожидал, что я, еврейка, не доживу до этого дня?), – мне глубоко жаль всех, кто не принадлежит к немецкой нации. Я счастлив знать, что мне дана высокая честь создать для немецкого народа великую империю, построенную на заветах фюрера. Хайль Гитлер!»

Одна из тех, кому разрешили уехать, Лизель Бруст всегда отличалась храбростью и старалась поближе познакомиться с иностранными пленниками. Она прислала мне из Вены увесистую посылку с мужским бельем и попросила оставить сверток в определенный день в определенном поле и под определенным камнем, а потом сообщить вконец обносившимся французам, где все это забрать.

Я в жизни ни в чем таком не участвовала. Это ведь был самый настоящий саботаж! Если меня поймают, то отправят в один из новых концентрационных лагерей. Отказаться я не могла – и думать было страшно о таком позоре. Я дождалась, когда соседки заснут, тихо, как мышка, приоткрыла окно и выскользнула на улицу. Ночь выдалась жаркая, облачная и душная, в небе скопился предстоящий дождь. Сверток скрипел и хрустел под одеждой. Мне казалось, что это слышно всему лагерю. Я глубоко вдохнула, пробежала по полю и скрылась в кукурузе. Сердце колотилось как бешеное. Боясь кого-нибудь увидеть, я не в силах была даже оглянуться. Вдалеке, на краю фасолевого поля, высился назначенный камень. Согнувшись чуть ли не вчетверо, я добежала до него, положила сверток и наконец решилась осмотреться. Никого не было. В доме было темно и тихо. В затянутом облаками небе не светила ни одна звезда. Издалека донесся гром. У меня вспотели руки. Опустив голову, я побежала назад.

На кровати меня ждала Труде, сильно напуганная моим отсутствием. Одной рукой я закрыла рот себе, а другой – ей.

На следующий день меня подозвал к себе Франц.

«Где белье?»

«Я оставила его на месте».

«Его не было».

«Я оставила его там, где сказала Лизель».

«Merde! Кто-то его забрал».

Я задохнулась от ужаса. А если меня заметили! А если кто-то вскрыл и прочитал письмо Лизель! Нас же арестуют! Я живо представила себе бараки в Дахау. Весь тот день и еще два дня я ожидала прихода гестапо.

Они так и не пришли. А мы так и не узнали, кто же забрал белье.

Меня перевели в новую комнату. Моя кровать стояла у окна. Как-то ночью, проснувшись, я заметила, что у меня мокрое лицо. Мокрое не от слез, а от дождя. Я перекатилась подальше от окна и снова уснула. Постель намокла – ну и что с того?

Когда приблизился день моего возвращения в Вену, я написала Пепи очень честное письмо. Я сказала ему все – как жалею, что мы не уехали, какая это была ужасная ошибка и что винить в этом нам некого. «Мы эту кашу заварили, – писала я, – нам с тобой вдвоем ее и расхлебывать. Я обещаю, что буду тебе верным и хорошим другом. Считай дни до моего приезда. Осталось четырнадцать дней. А потом мы будем вместе».

Мина приподнялась на постели, опираясь на локоть, и ее лицо залил лунный свет. «Расскажи, – попросила она, – как это будет».

«Я приеду на Западный вокзал, – сказала я. – Сойду с поезда и не сразу его увижу. Но он меня заметит и подойдет, не окликнув меня по имени – просто неожиданно появится, как по волшебству, он всегда так делает. У него в руках будет букет цветов, а на лице – его хитрая усмешка. Мы вместе пойдем домой через Бельведер и Шварценбергерплац. Мы будем заниматься любовью три дня напролет, и он будет угощать меня апельсинами».

Она откинулась обратно на матрас. У нее любви еще не бывало.

Мы запаковали вещи. Девять наших подруг, и среди них фрау Грюнвальд и фрау Хачек, получили билеты домой. Предвкушение этого счастья преобразило их не меньше, чем городская одежда. Все мы скорее хотели оказаться на их месте.

Когда мы вернулись со свекольных полей, фрау Флешнер выстроила всех перед домом. Мы радостно ждали объявления: мы были свято уверены, что она сообщит нам день, время и номер поезда.

«Вы в Вену не едете, – сообщила она. – Вы едете в Ашерслебен работать на бумажной фабрике. Считайте, что вам повезло. Помните: пока вы работаете на благо Рейха, ваши близкие в безопасности».

Мина расплакалась, и я ее обняла.

«Пожалуйста, сообщи моей маме, – написала я Пепи 12 октября 1941-го, – я сама не могу. Когда же мы снова увидимся? Жизнь сейчас такая тяжелая. Я ничего не знаю о том, что творится в Вене! Сегодня я больше писать не могу. Целую. Твоя отчаявшаяся Эдит».

Ашерслебенские рабыни

Мы стояли в центре Ашерслебенского трудового лагеря. Каждая надела самые чистые ботинки и самую аккуратную рабочую одежду. Каждая была помечена желтой звездой – этот знак мы надели для поездки, и снимать его было запрещено. Кожа у нас была бурая, как осенняя листва.

Те девушки смотрели на нас не менее удивленно, чем мы на них. Понимаете, они красиво выглядели. У них были ухоженные ногти, прически. И чулки! Красивым показался нам и лагерный дом – трехэтажный, с кухней, душевыми, гостиными, шторами и даже картинами на стенах. «По сравнению с Остербургом здесь просто рай!» – подумала я.

Крупная девушка по имени Лили Крамер угостила нас желудевым кофе. Она окончила университет и поблескивала очками, низко сидевшими на ее длинном носу.

«Вам в Остербурге разрешали так ходить?»

«Там фермы».

«Здесь нужно одеваться, как в городе, – объяснила она и понизила голос, наклонившись к нам. – Они хотят, чтобы мы выглядели как обычные работницы с зарплатами, чтобы не расстраивать и не пугать посетителей. И чтобы самим не вспоминать о том, кто мы на самом деле».

«Здесь часто бывают посетители?» – оживилась Мина. Она всегда и во всем искала хорошее.

«Нет, – ответила Лили, – никогда. Слушайте, может, кто-нибудь из вас интересуется камерной музыкой?» Мы удивленно на нее посмотрели.

«А драматургией? Шиллером?»

Она что, сошла с ума?

«Жаль», – вздохнула она и ушла. Она до смерти устала быть окруженной дураками – как Елена из «Дяди Вани».

Мы быстро разобрали вещи. В комнату часто заходили девушки в красивых платьях, помеченных все той же желтой звездой. В шесть утра они грели щипцы и укладывали волосы. Сначала я думала, что все это было пустой позой, что они просто старались вести себя как ни в чем не бывало. Однако вскоре я поняла, что ими двигали и другие мотивы. Все они искали защитников. Необязательно любовников или ухажеров: к октябрю 1941-го отношения между арийцами и евреями были уже запрещены. Нет, ашерслебенские рабыни искали кого-нибудь, кто захочет, чтобы они остались и продолжали работать – все ради того, чтобы их семьи не депортировали из Рейха.