Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова

У них почти ничего не оставалось, кроме горстки драгоценностей, которые горничная сгребла с туалетного столика, когда семья бежала из Петрограда. Украшения, с которыми играл маленький Володя, некоторое время хранились в закопанной в землю бутылке. Теперь они лежали в несессере из свиной кожи, когда-то сопровождавшем Елену Ивановну в свадебное путешествие.

Пока «Надежда» зигзагами уходила в открытое море под пулеметным огнем большевиков, Набоков с отцом играли в шахматы. Владимир, уже испытавший горечь разочарования от несовпадения идеальных представлений о жизни и реальной действительности, понимал, что человеку порой приходится выбирать из двух зол. Что сулит ему будущее? На этот вопрос у него не было ответа.

Всего за несколько дней до своего двадцатилетия Владимир оставил родину, стремительно погружавшуюся в пучину бед: безумие большевиков, гангрену лагерей и оголтелый антисемитизм. Пережитое навсегда впечатается в его память, создав основу формирования его уникального внутреннего мира.

Глава четвертая

Изгнание

Путешествие по Черному морю длилось недолго, но за этот срок Владимир Набоков успел понять, что значит быть изгнанником. Пассажиры «Надежды» располагали только тем, что взяли с собой на борт; кормить и поить их никто не собирался. Что ж, все лучше, чем оказаться в захваченном большевиками Севастополе! Кровати и матрацы мгновенно превратились в предметы роскоши. Набоков устроился на скамейке, а его тринадцатилетняя сестра Елена спала на снятой с петель двери. Место их ночлега кишело вшами, а питаться приходилось собачьими галетами. Набоков с отцом по очереди пользовались раскладной резиновой ванной наподобие той, которую Владимир Дмитриевич одиннадцать лет назад брал в тюремную камеру. Сергей, отличавшийся еще большей брезгливостью, взял с собой еще одну ванну и однажды на спор искупался в стакане воды.

Переполненный беженцами Константинополь не спешил принимать очередных русских. Прождав два дня в порту, пассажиры «Надежды» так и не получили разрешения сойти на берег. Корабль направился в Афины. В Пирейской бухте его еще двое суток продержали в карантине. Наконец, в день своего двадцатилетия, Набоков ступил на чужую землю.

За три недели, в течение которых семья приходила в себя в Афинах, Владимир успел завести три романа. Потом была дорога в Марсель, откуда Набоковы поездом выехали на север, в Париж. Здесь, как и в Константинополе, Набоков обнаружил, что внезапно попал в число «подозрительных» и «нежелательных» лиц. Поток русских эмигрантов, успевших перебраться в Европу годом или двумя ранее, произвел не самое лучшее впечатление на коренных жителей, которые стали опасаться, что бежавшие от большевиков переселенцы задержатся у них слишком надолго.

Набокову недвусмысленно указали на его новый статус, когда они с Евгенией Гофельд отправились в ювелирную лавку Картье на улице Рю де ла Пэ. Владимир намеревался продать материнские драгоценности – единственный источник средств к существованию семьи. Но к маю 1919 года за белоэмигрантами закрепилась далеко не лучшая репутация, и приказчики вызвали полицию. Возможно, их смутило великолепие жемчуга Елены Ивановны в сочетании с «невероятным» нарядом ее сына. К счастью, Набокову и Гофельд удалось убедить приказчиков отпустить их до прихода жандармов. Этому жемчугу предстояло кормить Набокова в первые годы его студенчества.

Перебравшись через Ла-Манш, Владимир Дмитриевич осел в Англии. Он мучительно размышлял о том, что противопоставить успехам Ленина и Троцкого и как убедить Англию расширить союзное вторжение в Россию. Написал очерк о погромах на юге России, утверждая, будто бесчинства в основном творили красные, тогда как офицеры Добровольческой армии делали все, чтобы их остановить. Остальные аргументы были направлены на опровержение пресловутого тождества между большевизмом и еврейством, незаметно просочившегося и в его собственные статьи. Соглашаясь, что среди лидеров большевистского движения много евреев, В. Д. Набоков категорически не соглашался с утверждением, что большевики представляют весь еврейский народ, и призывал еврейскую общину России присоединяться к борьбе за русскую демократию.

В Лондоне Владимир Дмитриевич вместе с одно-партийцем Павлом Милюковым основал англоязычный журнал «Новая Россия» (The New Russia), на финансирование которого ушла очередная порция драгоценностей жены.

Осенью Владимир Набоков поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета. Чтобы не сдавать вступительных экзаменов, он предъявил комиссии аттестат своего бывшего тенишевского одноклассника Самуила Розова (как полагают исследователи, без злого умысла – просто чтобы показать, что у них с Розовым были одинаковые оценки). Сергея отправили в Оксфорд, но он там не прижился и уже в следующем семестре присоединился к брату в Кембридже. Набоков начал с естественных наук, Сергей – с французской литературы. После перевода Сергея из Оксфорда в Кембридж Владимир, который все явственнее ощущал себя писателем, тоже переключился на литературу.

В Кембридже братья явно сблизились. Немало времени они проводили на теннисном корте: Владимир был атлетичнее, однако левша Сергей, несмотря на слабую подачу и отсутствующий бэкхенд, ловко отбивал мячи соперника. Сравнивая братьев, их общая приятельница тех лет в воспоминаниях называла Владимира обольстителем со «злобной ноткой в голосе», а Сергея – белокурым денди с падающей на глаза прядью, который ходил на премьеры Дягилевского русского балета в «развевающейся театральной накидке, держа в руках трость с набалдашником».

Набоков недурно боксировал и был голкипером футбольной команды «Тринити», благодаря чему британские студенты охотно приняли его в свой круг. Но более всего его занимала поэзия, главными темами которой по-прежнему оставались женщины и Россия. Да и товарищей он выбирал в основном из русской знати: дружил с графом де Калри, одним князем в изгнании и соседом по комнате Михаилом Калашниковым.

Хотя в письмах к матери Набоков обсуждал только семейные дела и политику, куролесил он изрядно. В кампусе ему грозили штрафами за хождение по газонам. Он без конца затевал драки с каждым, кто, по его мнению, позволял себе третировать русскоязычных студентов. Уважая вековую традицию, согласно которой первокурснику положено сумасбродничать, Владимир сломал у домовладелицы два стула, не считал нужным платить портному и размазывал по стенке еду.

Но сама жизнь заставляла его взрослеть. Владимир, как и его русские друзья, расходился во взглядах с прогрессивными британскими студентами. Пока он учился в Кембридже, Г. Дж. Уэллс (которого Владимир Дмитриевич в 1914 году принимал у себя в Петербурге) ездил к Ленину и нахваливал перед Петроградским советом большевизм. Сын Уэллса Джордж, тоже участвовавший в поездке, вызвал Набокова на спор – сыновья отстаивали взгляды отцов. В конечном итоге молодые люди перешли на крик, Набоков окрестил всех социалистов мерзавцами, а присутствовавший при этом Калашников призвал «бить жидов».