Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Снова и снова я возвращаюсь к тем дням и думаю: «Почему мы остались одни? Был ли другой выход? Много ли нас, детей, вот таких одичалых, оставалось в ленинградских квартирах, истощенных телом и душой маленьких старичков, забытых и заброшенных? Узнаем ли мы когда-нибудь об этом?»
Прости, Даниловна, меня,Что я, наверно, Хлеб твой ела…Ты умерла, а я жива…Прости, Даниловна, меня.
Спасибо, что, меня храня,Куском делилась и душою.Прости, Даниловна, меня,Я благодарной памятью с тобою.
За то, что на ночь бабушка крестила…
Соседи по блокадной коммуналке,Спасибо вам, умершим и живым,За ваше бескорыстное желаньеСпасти меня участием своим.
Спасибо за тепло буржуйки вашей,Щепотку соли, кружку кипятка,Огарок свечки и кусочек Хлеба…За добрые, сердечные слова.
За то, что на ночь бабушка крестилаОстриженную голову моюИ утром убедиться заходила —Жива ли… И пеняла на судьбу…
Худые, обескровленные тениБлуждали по квартирам и дворам…Работали и нас, детей, растили…Вы быстро старились, совсем не по годам.
И, шаркая опухшими ногами,Тащились за дровами и водой…И в ту святую очередь за Хлебом,Что стала Ленинградскою Судьбой.
Соседи по блокадной коммуналке,Спасибо вам, умершим и живым.Я вашими заботами держалась,Я вам обязана спасением своим…
Просто так
А может, совсем не просто так, а потому, что в блокаду, при той невыносимой холодрыге, очень ярко вспоминалась именно эта летняя мирная картинка из довоенной беззаботной жизни. Дворовая ребятня, теплые, а порой обжигающие крыши сараев, солнышко, обнимающее наши детские фигурки, нахальные куры и голуби, выклевывающие из наших рук нашу, принесенную из дома добычу, и все то, что связано с тем обычным, но таким безвозвратным днем детства. И даже теперь встает перед глазами черный проем сарая — там мама с папой пилят дрова, и оттуда слышна смешная песенка. И от той задорности и озорства, с какой ее поют, становится легко и весело. А поют ее мама и папа…
Ты помнишь, Акулька, мгновенье,Чистил я скотный сарай.Ты на ногу мне наступила,Как будто совсем невзначай.А я тебя, дуру, лопатойВ шутку огрел по спине.Ты крикнула: «Черт полосатый!» —И улыбнулася мне.
Тогда мне казалось, что «черт полосатый» — это отец. Он носил тельняшку. И мне это нравилось.
Эту песню знали все ребята нашего двора. Сидя на какой-нибудь из крыш сараев и свесив ноги, мы орали ее своими лужеными глотками до хрипоты, пока нас не разгоняли взрослые. Мы с визгом разбегались, и за нами шумно взлетали стаи голубей, перепуганные нашим топотом, криками и хохотом.
Это было до войны. Но и теперь, как и в блокаду, вся эта счастливая картинка вспоминается вместе с острым запахом распиленных дров и опилок, шумом голубиных крыльев, лицами исчезнувших из моей жизни дворовых ребят. От того далекого довоенного времени тянет теплом, душевным покоем и детской безмятежностью, безвозвратно оставшимися там — за страшной чертой войны и блокады, но постоянно всплывающими в памяти и беспокоящими душу утратами.
Мелкий эпизод довоенной жизни, но почему-то именно он вспоминается часто и особенно тепло…
Не спится
Не спится… подхожу к окнуИ отгибаю угол шторы.За перекрещенным окном,Как в сказке, синие узоры…
Морозом вызвездило ночь…Луна, как блин на сковородке,И, словно скатерть, белый снег…И облако, как хвост селедки…
Смотрю сквозь стылое окно,Безлюдный двор весь в тенях синих.И высоко звезда дрожит,Мне посылая лучик минный.
А я прищурю чуть глаза —И луч становится длиннее…Но холод веет от стекла,И руки быстро леденеют.
Задерну шторой купол синийС тем «рыбьим» облачным хвостом,С луною жареной, огромнойНа звездном блюде расписном…
Но не унять воображенья…Сглотну голодную слюну…И с той блокадной зимней сказкойНавряд ли я теперь усну…
Ложусь в постель… блокадный голодМне сводит судорогой рот…А за окном ночная сказкаПо спящим улицам бредет…
Тетя Валя
Тетя Валя жила в среднем подъезде. У нее было трое детей — девочки близнецы Тоня и Валя (наверное, Зойкины ровесницы) и Вовка. Он был младше и был больной. Его все звали дурачком. Он почти не ходил, а как-то странно топтался на месте, закидывая назад голову и взмахивая руками. Когда все мы играли во дворе, тетя Валя выносила ему стул и сажала около стенки. Наблюдая за нами, он взвизгивал от радости и приподнимался на своем стуле. Его хоть и считали дурачком, но не обижали, а жалели и делились лакомствами, кто чем мог. Чаще всего все выходили во двор с большим куском булки, намазанным маслом и густо посыпанным сахарным песком. Это было очень вкусно. Потом мы часто вспоминали об этом в голодные блокадные дни.
Летом Тоня с Валей куда-то уезжали до осени, а Вовка оставался в городе. Когда началась война, девочки в город не вернулись. А когда начался голод, заболел Вовка, и тетя Валя пыталась его выхаживать, отдавая свой Хлеб, но и сама заболела. И тогда, чтобы выжить для девочек, перестала кормить Вовку. Решила, видимо, что Вовка без нее все равно умрет. А если умрет она, то девочки останутся сиротами. На тетю Валю это было непохоже. А когда Вовка умер, она, видимо поняв свою вину, сошла с ума. Бродила по улицам, никого не узнавая, и говорила всякую ерунду. Бабушка сказала, что она не смогла пережить содеянного преступления и поэтому сошла с ума. А вскоре умерла и сама от голода, холода и горя. Бабушка сказала, что если Господь хочет кого-то наказать, он отнимает разум. Но за что же был отнят разум у доброй и заботливой тети Вали? За что? Что-то в жизни устроено не так. Но кто поможет разобраться? Господи, если Ты есть, помоги мне разобраться в жизни. Помоги мне стать человеком… Нет, не поможет… Нас от комитета комсомола заставляют отслеживать наших ребят, кто на Пасху ходит в церковь. Стыдно! А если честно, мне самой интересно бывать на Пасху в этой толпе. Но ведь нельзя же… А потом надо врать, что никого не видела, что было много народа. Противно… Господи, но ведь вру и теперь… Вру сама себе и не знаю зачем… Ведь я же все равно знаю эту правду, но об этом страшно даже думать, не то что писать или говорить, так как это ужасно… Ведь тетя Валя сошла с ума не потому, что Вовка умер, ведь многие умирали, а потому, что сначала съедала его Хлеб, а потом съела и его самого, когда он умер. Но и ее всю обгрызли крысы, когда она умерла в пустой квартире… Нам все это рассказывала бабушка Даниловна…
