Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Была острая необходимость в изыскании финансовых средств для страны с истощенной экономикой, ведущей изнурительную войну. И было такое средство — заём. Дорошевич в который раз обращается к фигуре «лучшего из слуг старого режима», «самого умного, самого талантливого» — С. Ю. Витте, способного «из-за гроба подать нам совет». Он напоминает, что именно благодаря займу, который «выбил» премьер-министр во Франции в первую революцию, «был спасен старый строй». Шесть миллиардов рублей нужны, чтобы стабилизировать ситуацию в стране, поселить в ошалевшем от вздорожавшей жизни населении уверенность, что государство не даст пропасть своим гражданам. Но и граждане должны поддержать свое государство, только ступившее на дорогу свободы. Потому и речь шла о «займе свободы». Очевидно, с какой неохотой благословил эту акцию Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Впрочем, «социалистические газеты» гнули свою линию, и «к бесчисленным русским „долоям“ прибавился еще один, очень ходовой:

— Долой заём!»

Дорошевич пытается убедить «граждан социалистов», которых «старый режим» долго заставлял «есть горький хлеб изгнанья», что нет никакого «буржуазного министерства». А вся проблема «просто в новизне дела», того «государственного дела», в котором впервые встретились «две новые шестеренки, министерство и совет». Они «еще не приработались друг к другу» и потому «страшно рычат». Ему кажется, что «время и совместная работа» «пришлифуют их к жизни». Ведь «мы все вот уже три месяца учимся государственному делу. В этом и заключается захватывающий интерес нашей жизни». Он с энтузиазмом пишет о Вере Засулич, поддержавшей заём, и негодует против «гг. капиталистов», упрямо сидящих на сундуках с деньгами, превращающимися «в мусор». И снова предупреждает: «Когда рушится Россия, рушится всё, рушатся все.

Только нищие ничего не потеряют.

Остальные потеряют все»[1316].

Над страной нависла и другая, не менее страшная опасность — территориального распада. Дорошевич снова вспоминает беседу с Витте, ответившего на вопрос о будущем России: «Конечно, Соединенные Штаты». Вслед за «одним из самых трезвых государственных людей» он считает «бессмыслицей такое государство, где бы из центра предписывалось, как жить различным народам, не имеющим между собой ничего общего, живущим в совершенно разных условиях». Но вот «Украинская рада требует от Временного правительства, чтобы оно заранее признало автономию Украины». Дорошевич пытается убедить «автономистов», что «никто в новой демократической России не собирается лишать Украину права решать свои местные дела», «не собирается идти походом на ее прекрасный, музыкальный, милый язык». Но следует подождать решения Учредительного собрания, «расположенного к признанию права на самоопределение народностей». Он понимает «ненависть Украины к старой России, России нагайки, России кнута». Но что же худого сделала Украине «новая, новорожденная Россия, которая никого не хочет обделить, которая провозгласила принцип: „Пусть каждый будет свободен устраивать свою жизнь, как ему лучше“?»

«Россия лежит сейчас на операционном столе.

Ей предстоят самые трудные операции.

Устройство заново всего государственного строя.

Разрешение земельного вопроса в таком размере, в каком он никогда еще не только не разрешался — не ставился в целом мире. Идет борьба между трудом и капиталом. Дошла до величайшего обострения классовая борьба.

Поднимать еще национальную вражду!

Столько операций зараз не выдержит ни один организм».

Он высмеивает «язык времен царя Алексея Михайловича», который употребляют «автономисты» («Московское государство», «Давно уж не блестели казацкие сабли!»), эту попытку со стороны 500 человек «воскресить Запорожскую Сечь», и одновременно предупреждает: «Руководители Украинской Рады несут на себе тяжелую нравственную ответственность не только перед Россией, но и перед всем миром»[1317].

Есть что-то в этих аргументах и прорицаниях напоминающее времена накануне развала Советского Союза в 1991 году.

Но что делать обычному человеку в ситуации, когда «идет борьба между капиталом и трудом»? Вот забастовала, требуя повышения жалованья, обслуга московских отелей, официанты, коридорные, горничные. И хозяева гостиниц «решили вопрос» за счет постояльцев, которые вынуждены были сами себя обслуживать. Между этими жерновами, говорится в фельетоне «Дела московские», мы, «колоссальный класс потребителей», «как зерно». И чтобы нас не стерли «в порошок», «мы тоже должны скристаллизоваться».

«Никто не просит вас быть за ту, за другую из борющихся сторон.

Не будьте ни за революцию, ни против революции.

Будьте за самого себя.

Отстаивайте свои законные интересы.

Когда идет бой между капиталом и трудом, спросите у своего здравого смысла:

— На чьей стороне ваши собственные интересы!»[1318]

В который раз он пытается опереться на «человека разумного», на естественность, нормальность, здравомысленность его жизненной позиции — на все то, что способно придать устойчивость в наступившем хаосе. «Бой между трудом и капиталом» выглядит в этих рассуждениях явлением, с одной стороны, как будто закономерным, с другой — несовместимым с нормальными жизненными интересами большинства. В противоречивости этой нетрудно разглядеть растерянность Дорошевича, старающегося тем не менее убедить и себя, и читателя с помощью простых логических построений. Вот люди, побывавшие в Петрограде, твердят, что «там жутко»: «Кажется, что вот-вот ружья сами собой начнут стрелять». Обращаясь к собственному опыту — ведь имел «навык к революционным городам», видел забастовки в Барселоне, Марселе, «большие дни в Париже», — он надеялся, что наблюдает всего лишь характерную революционную истерику, при которой «Петроград уверен, что вместе с Невским потрясена вся Россия».

Петроград — это еще не Россия, — доказывает он.

«Россия — это деревни, это бесконечное число городов, огромных, экономических, культурных центров.

Россия — это здравый смысл.

Который позволяет ей еще держаться теперь, при таких обстоятельствах, при которых другое государство потонуло бы уже в полной анархии.

Россия знает, что в ней делается.

Что в ней не смеют показаться, пикнуть элементы контрреволюции».

Последнее утверждение это, несомненно, желание убедить себя и читателей в полнейшем отсутствии даже призрака контрреволюции, ибо он, знаток Французской революции, прекрасно знает, что начинает происходить в стране, когда этот призрак обретает кровавую плоть. Чур, чур меня! — нет у нас никакой контрреволюции! И снова и снова заклинает единственным своим аргументом — здравым смыслом: «Здравый смысл, — велик Бог земли русской! — удержит, надеемся, и вас в последнюю минуту от единственного ужаса, который только и грозит России, революции, свободе: