Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

А в это время со страниц множества газет, журналов, с трибун съездов, партийных и писательских, во все голоса трубили, что у нас, в Советском Союзе, сформировался единый советский народ, и одно из требований коммунистической идеологии ко всем художникам (писателям, художникам, театральным деятелям, композиторам) – показывать героический советский характер, раскрывая в нем неповторимые качества и свойства своего времени. В это прокрустово ложе не умещались талантливые русские писатели. И началась литературная борьба...

Станиславу Куняеву очень нравится предмет воспоминаний – собственная жизнь, свои стихи, поведение, позиция, иной раз из рассказанного получается, что Николай Рубцов и Анатолий Передреев не состоялись бы, если б не мудрая руководящая рука Станислава Куняева. А между тем первые книжки в столице Рубцова и Передреева вышли в «Советском писателе», и нужно было Егору Исаеву не раз вступиться за них, никому не известных в то время, чтобы сборнички их вышли в свет.

Но тут уж ничего не поделаешь, только действительно крупным личностям удается избежать главной опасности, подстерегающей повествователя о времени и о себе, – преодолеть субъективизм в истолковании исторических фактов и дать объективную картину минувшего. И никого не осуждаю за то, что каждый рассказывает о времени со своей точки зрения, и рассказывает то, что видел, пережил, совершил. Но так порой хочется выглядеть получше, позначительнее, а дело, которое совершил, представить, так сказать, судьбоноснее...

Допустим, через много лет историк литературы будет описывать этот период и сошлется на мемуары Станислава Куняева как на правдивый источник современника и очевидца. И ошибется, если не проверит здесь сказанное по другим источникам, подлинным документам того времени, возьмет еще десятки свидетельств и создаст многомерную картину прошедшего... Тогда историк напишет, что, несмотря на тотальный идеологический контроль, и в «Октябре», и в «Молодой гвардии» пробивались повести, романы, стихи, статьи, которые выходили за рамки дозволенного и становились центром споров и дискуссий, прекращаемых постановлениями ЦК КПСС и решениями писательских органов управления, и не «Знамя» подверглось острой идеологической критике на страницах конформистской печати, а журнал «Молодая гвардия», и не «Знамя» предстало в октябре 1970 года с отчетом пред Секретариатом ЦК КПСС, а именно «Молодая гвардия», после чего были сняты с должности главного редактора Анатолий Никонов, а с должности заведующего критикой Виктор Петелин как главные «виновники» патриотической направленности журнала. И не авторы «Знамени» подверглись жесточайшей критике в печально известной статье А. Яковлева (1972), а авторы именно «Молодой гвардии»: Олег Михайлов, Сергей Семанов, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Анатолий Ланщиков, Петр Выходцев, Леонид Ершов...

А в это время Станислав Куняев – ученик и последователь Бориса Слуцкого, Александра Межирова, пишет о Винокурове, дружит с Евгением Евтушенко. Я не утверждаю здесь, хорошо это или плохо, констатирую лишь факт, не более того. Каждый выбирает по себе, как говорится в одной из популярных песен, – женщину, оружие, дорогу. Новое литературное направление уже оформилось в острых литературных спорах и дискуссиях, а Станислав Куняев все еще выбирал... Стал членом правления, секретарем Московской писательской организации. И только в декабре 1977 года, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», сделал окончательный выбор: произнес несколько критических замечаний по адресу Эдуарда Багрицкого, удививших его учителей Бориса Слуцкого и Александра Межирова, как и их единомышленников. Правда, мало что нового сообщил Куняев: задолго до этого выступления Олег Михайлов опубликовал книгу «Верность» (1974), в которой дается точная характеристика писателям «одесской школы» – Бабелю, Катаеву, Олеше, в том числе и Э. Багрицкому.

В книге много интересного о минувшей жизни, хорошо написано о Георгии Свиридове, Федоре Сухове, Эрнесте Портнягине, Игоре Шкляревском, Ярославе Смелякове. Станислав Куняев вспоминает острейшие конфликты, споры, тяжелейшие перемены в человеческих судьбах, вспоминает все горячее, что и до сих пор обжигает наши души. Но я не почувствовал скорби, нет трагедийности во всех этих описаниях тяжелейшего в нашей жизни, нашей истории последних лет. Но чрезмерно выпирает самолюбование своей смелостью, отвагой, подчеркивает свое самопожертвование, когда он идет на «ковер» к Альберту Беляеву с видом Джордано Бруно, восходящего на костер. А кто такой Альберт Беляев? Всего лишь заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды в ЦК КПСС. Мелочь, но тогда он один из воинствующих русофобов, «заклинатель змей».

«Наш первый бунт», «Мое выступление с трибуны», «Жребий брошен», «Зал и ораторы», «ЦК и КГБ в ужасе», «Русско-еврейское Бородино», «На ковре у Альберта Беляева» и др. – так называет автор некоторые главки своего повествования о своем выступлении на дискуссии «Классика и мы» и о своем «Письме в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь».

Все это производит чуть ли не комическое впечатление, тем более не могу скрыть иронической улыбки, когда автор чересчур драматизирует события, потому что мне самому не раз приходилось бывать в ЦК КПСС и выслушивать назидательные приговоры блюстителей идеологической чистоты, что не смущало меня, а заставляло лишь подробнее и простодушнее высказывать свои суждения о Шолохове, Булгакове, о русской литературе вообще. Помню, как прорабатывали меня за Булгакова в 1974 году, на всех собраниях того времени находились ораторы, напоминавшие об «ошибках В. Петелина», а В. Озеров еще в 1977 году в «Правде» напоминал, что В. Петелин и Л. Аннинский допустили ошибки в своих очередных книгах. И ничего... Конечно, ничего хорошего не было в таких свиданиях с работниками ЦК, но помню также и то, как после одной из таких встреч, где особенно остро стоял вопрос о моей дальнейшей судьбе, я сразу пришел к Олегу Михайлову, сначала все всерьез, а потом «под пивко» с юмором рассказывал об этой «проработке», и мы вдоволь посмеялись над теми замечаниями, которые исходили от работников ЦК, посмеялись, удивляясь их невежеству, пустозвонству и приспособленчеству. Но таковы были условия нашего существования в литературе, и ничего с этим невозможно было поделать, единственное, что оставалось, – быть самим собой.

Станислав Куняев относит себя к «легковоспламеняющимся», но как долго созревало его национальное самосознание в 70-х годах, можно проследить по его дневниковым записям 1971 – 1977 годов. И только в конце 1977-го произошло событие, «властно повлиявшее» на его «чувства»: погиб Эрнест Портнягин. «Когда мы хоронили его в запаянном цинковом гробу на Хованском кладбище, я подумал: «Вот так и со мной может произойти. Несчастный случай – и все годы, которые ты готовил себя к большому делу, к борьбе за судьбу русской культуры и, может быть, за судьбу России, – все пойдет псу под хвост. Надо действовать, пока есть силы, пока не поздно» (I. С. 192).