Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

Он звал к себе, указывая на ту радость, которую мои рассказы о загранице доставили его жене. По дороге к Хайкину (зубному врачу) встречаю (у руин дома на Машковом) Дмитрия Яковлевича Дашкова. Он обеспокоен тем, что Русский музей (и в частности, Воинов) медлит с отзывом, который он обещал дать о коллекциях Павла Яковлевича как о близко касающихся Петербурга. Дмитрий Яковлевич, наговорив глупость за глупостью, увидел себя окончательно лишенным этих коллекций, которые оказались в Историческом музее в Москве (куда они были эвакуированы в 1917 году, не то национализированы), — выдуман такой хитрый ход: их вернуть ему, но с тем, чтобы он обещал их пожертвовать Русскому музею, но опять-таки с тем, чтобы за эту жертву ему выплачивали бы достойную пожизненную помощь. Ему сейчас семьдесят один год. Я обещал поторопить Воинова, которому поручено составление этого отзыва.

У Хайкина я насладился двумя его пациентами. Одна — писательница Яворовская (когда-то попавшая под грузовик и с тех пор слегка рехнувшаяся). Ей кажется, что все кости ее черепа и часть позвоночника сдвинуты, и она убеждает Хайкина вырвать ей три совершенно здоровых зуба, тогда все станет на место. Для вящего убеждения она заказала какому-то резчику кустарно сделать разъемный череп, по которому она и демонстрирует свой случай. Для той же цели служит и игрушечный крокодил. Обе вещи она таскает всюду с собой в мешке. Хайкин отправил ее к Бехтереву и Павлову. Пусть-де они ей выдадут аттестат в необходимости такой операции.

Другая пациентка, довольно смазливая дамочка, вся в мехах, жена нэпмана. Она во время оперирования у нее во рту неистово кокетничала (особый жанр) с почтенным Наумом Исааковичем и даже сняла брошку с груди и нацепила ему на халат.

После ее ухода Хайкин рассказывал всякую всячину про своих знакомых среди этого мира и, между прочим, о богаче Шлесберге, у которого на дому по крайней мере два миллиона настоящих денег. Как-то он спросил другого своего пациента, юриста, примазавшегося к большевикам и почти состоящего товарищем председателя суда Нахимсона: как это они до сих пор не добрались до такого «матерого». Но ответ был простой: добраться они добрались, но от Государственного банка вышло запрещение его трогать, иначе-де пострадают операции самого банка. Вот хороший пример для наглядного обучения, но, увы, доктринеры никогда не вздумают извлечь из него пользу.

У нас сегодня сидят Стип и Любочка.

Арестован (по сведениям Тройницкого) Щусев. Ему-де приказали произвести работы у могилы Ленина, а он наткнулся на фановую трубу, содержимое коей залило фоб с покойником. Остряки находят, что Ильич в «золоте» купается. Вообще ходит масса злых острот, анекдотов, в которых всякого рода люди возмещают свою досаду на помпу, скрывающую кончину «вождя пролетариата».

Кончил роман «Лево и Ирена» Пауля Моренда. Француз, великосветский аферист влюбляется в гречанку-банкиршу и женится на ней. Ему скучно, он постепенно пытается втянуть ее в свой прежний разврат, она бежит от него… Изложение не без жеманности, но в общем талантливо и не очень глупо.

Прочел по-русски «Человек из зеркала» Верфеля по рекомендации Пиотровского и Хохлова. Пусть ставят эту тяжелую фельетонную, кажется, глубокомысленную аллегорико-символичную абракадабру. Надо только сократить на две трети. Но где Пиотровский увидел «героизацию современности» и тот оптимизм, о котором они так хлопочут?

В Эрмитаже заседание Пушкинского дома. Я заготовил мотивы отказа вместо громоздкого издания.

Со Стипом идем к Анне Петровне; снова от меня требуют рассказов о людях, костюмах, о моих парижских воспоминаниях, не лишенных розовой окраски.

Жалобы Анны Петровны на посещающих их с мужем коммунистов — заправил Медико-хирургической академии. У них отрезали по распоряжению Танкова две отличные комнаты и поместили там… канцелярию. Сколько ни ходатайствовал Сергей Васильевич, доказывая необходимость для Анны Петровны иметь мастерскую, не предоставили. Получили другую квартиру во флигеле, но ее перебивает влиятельный профессор Камков, и она уже подумывает и вовсе съехать из этого заселенного пролетарской молодежью места.

Прелестные акварели Анна Петровна сделала в Кисловодске, и совершенно великолепен ее акварельный, без рисунка сделанный портрет Ершова.

Потеряв Стипа при выходе, добрался домой. О ужас, сидит Петров-Водкин, собирается в Париж и пришел получить от нас нужные сведения. Благодушная безнравственность и низость, а за моей спиной, я знаю, он только говорит про меня всякие мерзости. Впрочем, поборов свое отвращение к нему, я извлек из нашей беседы и известную пользу, узнав от него подробности о смерти Ленина. Как раз Петров-Водкин за несколько дней до этого прибыл в Москву, и его разыскали, как только Ильича не стало и прошел первый момент растерянности окружающих, растерянности, приведшей к тому, что о смерти объявлено было несколько часов спустя после кончины. Пожалуй, даже за границей узнали о ней раньше, чем здесь. Кузьма уже начал рисовать портрет Ленина в гробу, как и сюда вмешался Союз, и после всех контроверз примирились с тем, что до чести рисования было допущено и еще несколько художников. Впрочем, само это рисование уже происходило в Москве в Колонном зале Благородного собрания, где Ильич лежал бальзамированный, замороженный, да и в зале стоял мороз, с вытянутыми вперед руками (один кулак был неловко сложен, и казалось, точно он хочет дать издалека), в новенькой тужурке с черным покрывалом на ногах. Лежал он в металлическом гробу, обтянутом красным атласом, на приступке с невысоким постаментом, тоже обитом красным. Кроме того, украшениями служили несколько жиденьких деревьев и по углам четыре лавра на высоких стволах. Зал был освещен всеми лампами, и каждые десять минут оркестр принимался играть траурный марш. Публика валила валом непрерывно.

Самому Кузьме пришло в голову, что вот лежит «последний могикан русской интеллигенции, наследник Герценов, Бакуниных, Толстых и т. д. Он ушел, а дело, которому он положил начало, получило совсем иной характер» и т. д.

Кстати, сегодня в «Правде» письмо Ильича к Горькому 1913 года по поводу Достоевского, выражающее негодование на то, что Горький допускает какое-то почтение богоборчеству, вообще ко всякой «возне с богом». Он при этом вводит слово собственного изобретения «труположество», до странности подходящее к тому казусу, который теперь возник как раз вокруг его трупа.

Вокруг мертвеца дежурили всякие высокие чины, которые тут же в комнате рядом (в «артистической») обсуждали важные дела. Тут Кузьма их корил за новое переименование Ленинграда, которое он, видимо, приписывает ненавистному Зиновьеву, якобы это сделавшего нарочно, чтобы насолить покойнику. Но вожди оправдывались тем, что смерть Ильича их повергла в такой пафос отчаяния, что посоветуй тогда ознаменовать его смерть снесением всей Москвы, то и это было бы принято. По сведениям Ольденбурга, поездка в Москву от имени Академии наук была связана с тем, чтобы отменить это необдуманное постановление. По вполне достоверным сведениям, ездила депутация от «Старого Петербурга» с письмом самого Ленина, которое он отправил года два-три назад в ответ на петицию «Старого Петербурга», всполошившихся тогда уже слухами о таком переименовании, а в том письме Ленин заверял, что никогда не допустит, чтобы посягнуть на имя, данное городу первым русским революционером.