Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого
Одно из главных расхождений между толстовцами и остальным миром было в том, что они гораздо выше ценили статьи и трактаты Толстого, чем его художественные сочинения. В письмах Черткова Толстому, которые можно было бы издать в нескольких томах, «Война и мир» и «Анна Каренина» не упоминаются ни разу. Чертков находил возможным при издании рассказов Толстого в «Посреднике» выбрасывать из них целые куски, не соответствующие, с его точки зрения, духу учения. Александра Львовна вспоминает, что когда секретарь Толстого Н. Н. Гусев отправлялся в ссылку, она сунула ему в чемодан роман «Война и мир», который он до того не читал.
Живо и метко изображены в книге такие известные толстовцы, как П. И. Бирюков, И. И. Горбунов—Посадов, Д. П. Маковицкий и другие, не столь или вообще малоизвестные: Л. Ф. Анненкова, П. А. Буланже, Г. А. Русанов, И. М. Трегубое, М. А. Шмидт.
Книга написана в ныне выведшейся старой манере, незатейливой и непритязательной, когда можно заметить, что «Фет был большим умницей» (с чем трудно не согласиться), или сказать о творческом процессе: «Кто знает, смог бы ли Толстой описать войну, если бы сам не участвовал в сражениях? Описать переживания картежника, если бы сам не проигрывал целые состояния <…> Мог ли бы
Толстой описать Наташу Ростову, проникнуть в психологию влюбленной девушки, если бы день за днем не наблюдал романтических переживаний своей привлекательной свояченицы Тани?» И с этим нельзя не согласиться тоже.
В этой простоте есть издержки. Пожалуй, наибольшие возражения у современного исследователя, да и читателя вызовет «старинное» отношение к художественному тексту как документу, адекватно отражающему эпизоды жизни, чувства и мысли его создателя. Глава об оставлении университета начинается с прямой цитаты из «Утра помещика», где Толстой «несомненно описывает самого себя». Глава «Смерть отца» открывается текстом «Отрочества» уже без всяких оговорок. Немец Карл Иваныч из «Детства» для автора книги одно лицо с толстовским гувернером Федором Ивановичем Ресселем, Дмитрий Нехлюдов из «Отрочества» — с Дмитрием Дьяковым, рядом с именем Сен—Жерома в текст той же повести в скобках подставляется имя реального Сен—Тома. Находясь внутри этой системы представлений, вполне можно написать через дефис и «Левин—Толстой» (глава «Художник или моралист?»).
Так же подходит автор и к публицистике Толстого и, разумеется, к дневникам, которые рассматриваются как зеркальное отражение состояния писавшего. Но одна небольшая оговорка показывает, как внимательно вдумывалась Александра Львовна в толстовские тексты. В свое время Б. М. Эйхенбаум блестяще показал, что дневники молодого Толстого не столько документ его внутренней жизни, сколько школа художественного творчества, первые попытки психологического анализа. Александра Толстая чрезвычайно далека от любых филологических построений (в книге не цитируется ни одна небиографическая, литературоведческая работа). Но вчитываясь в юношеские дневники будущего великого писателя, она приходит к очень близкому выводу: работая в них «над формой изображения» он «сам того не ведая, учился писать».
У старой манеры сочинений о писателях есть одно неоспоримое достоинство, утерянное в нынешней раздробленной специализации. Прежний автор ощущал себя не — отдельно — историком общественной мысли или литературоведом, биографом или историком книги, не писал особо для специалистов, для «среднего возраста» или «широкого читателя» — он обращался к читателю, человеку вообще и задачею своей полагал представить ему облик другого человека, своего героя, в его целостности, в большом и малом, его писаниях и бытовых привычках, дать картину его философских исканий и денежных дел.
В нынешней отечественной книге о великих быт занимает место крошечное (и то: чтоб быт писать, надо его знать), читателю, отходящему во времени все дальше, их живую жизнь вообразить трудно. Когда В. Шкловский в книге о Толстом написал, что в Ясной Поляне в 60‑х годах не было простыней, это звучало не менее необычно, чем его утверждение в одной из ранних книг, что в «Войне и мире» использовано не так уж много исторических источников.
Ко всем подробностям этого рода А. Толстая бережно внимательна. Мы узнаем, что ни в Ясной Поляне, ни в Хамовниках водопровода не было, ванну брали редко, а по субботам топили баню; что делали по вечерам и днем, в будни и праздники, как развлекалась молодежь, как одевались, что ели, какие были семейные застолья, и как этот уклад изменился потом, когда постоянным стало присутствие в доме чужих: «Ни за едой, ни вечерами за круглым столом в зале, под широким абажуром лампы, нельзя было посидеть одним, потолковать о том, что кто читает, кто в кого влюбился, как кто провел день, какие у кого обновки, одним словом, Толстые были лишены того, чем так дорожит всякая семья — личной жизни. Они жили на виду у всех, под стеклянным колпаком. Люди, окружившие Толстого, записывали все, что он делал, говорил».
Для автора книги «Отец» 50‑е — 60‑е годы в жизни Толстого не только взаимоотношения с кругом «Современника», с Тургеневым, яснополянская школа, журнал, писанье «Войны и мира», но в такой же степени и охота, и сенокос, и лесопосадки, и пристройка к дому. Описывается, как он катался на коньках, учась «вырезывать на льду фигуры тройки и восьмерки», какой он был «великолепный, лихой ездок, всю жизнь знавший это непередаваемое словами ощущение слитности с лошадью». Описания верховых прогулок, поведения коня Дэлира занимают в общей сложности место, сопоставимое с описанием, например, издательских дел — и, видимо, это реальное соотношение в жизни Толстого. И когда мы читаем, что игре в городки, карты он предавался с такой же страстью, как и писанью, что у него до старости сохранилось «искреннее, почти страстное увлечение спортом, играми, разными забавами», — не подводит ли автор нас к пониманию одной из важнейших сторон многосложной толстовской личности?
Понять и описать жизнь Толстого последних тридцати лет (после перелома) особенно сложно. Всех о нем писавших, как и вообще русскую интеллигенцию рубежа веков, сильно занимал вопрос «соответствия» учения Толстого и его реальной жизни. Одни считали, что барский быт Ясной Поляны и вообще жизнь Толстого противоречит его проповеди. Например, очень резко говорил и писал об этом философ Н. Ф. Федоров (назвавший философию Толстого лицемерной)[143]. Другие, напротив, полагали, что живя в последние годы в семье в тяжелых условиях непонимания и даже враждебности, Толстой показывал высший пример самоотверженности и христианского терпения. «С точки зрения мнения людского, публики, — замечает Александра Львовна, — даже некоторых последователей его — жизнь Толстого была сплошным компромиссом, и только он один, стоя обнаженным перед Богом, мог судить, поступает ли он по велениям совести или по своим личным, эгоистическим побуждениям. <…> Он шел своим путем, делал то, чего не мог не делать, принимая решения один, по своей совести». А. Л. Толстая не берется здесь, как и в других случаях, быть судьею своего великого отца. Она лишь стремится показать эту великую и многосложную жизнь в возможной полноте и целостности.
