Федор Раззаков - Чтобы люди помнили
«Евстигнеев приезжал на съёмку „Стариков“ усталым. Он много играл в театре, репетировал, снимался. В перерывах между съёмками актёры вели себя по-разному, например, Бурков шутил, „травил“ смешные байки, Никулин рассказывал анекдоты, а Евстигнеев находил где-нибудь укромное место и спал… Он мог спать где угодно и на чём угодно — такой он был всегда усталый. Я его жалел и не будил, пока готовился кадр».
М. Ульянов:
«Мне привелось только раз встретиться с Женей как с партнёром, на съёмках фильма „Бег“ по М.А. Булгакову. Всего одна общая сцена, но какая! Карточная игра Парамона Корзухина (его и играл Евстигнеев) и запорожца по происхождению генерала Чарноты. Блестяще, фантасмагорично написана она. Пришёл генерал к Парамону в одних кальсонах, а к утру выиграл в карты тысячу.
Страшновато было начинать эту сцену. Нужны были какие-то новые приёмы. Тут даже и детальный разбор по задачам ничего бы не дал. Тогда режиссёры А. Алов и В. Наумов, поразительно чувствующие актёра, предложили нам снять её импровизационно. И мы её действительно за ночь сняли. (Было сделано 22 дубля этого эпизода. — Ф.Р.). Вот где я увидел, что Евгений неистощим на неожиданные повороты, озорные и в то же время точные приспособления, на бесконечные варианты оценок и отыгрышей. Притом все его актёрские штуки рождались тут же, во время съёмок, по-моему, неожиданно и для него самого».
Много курьёзных случаев происходило с Евстигнеевым и на театральной сцене. Например, вот какой случай произошёл с ним в конце 60-х во время демонстрации спектакля «Большевики» в «Современнике» (его премьера состоялась осенью 1967 года). В этом спектакле Евстигнеев играл роль А. Луначарского. В эпизоде, когда его герой выходил из кабинета, где лежал раненый Ленин, он должен был произнести короткую фразу: «У Ленина лоб жёлтый, восковой…» Вместо этого он неожиданно громко произнес: «У Ленина жоп жёлтый!..» Все, кто в тот момент находился на сцене, буквально расползлись по ней от приступа дикого хохота. Почти то же самое происходило и в зале со зрителями. К счастью, эта оговорка не повлекла за собой строгих административных мер в отношении актёра.
Последней ролью Евстигнеева в «Современнике» был Дорн в «Чайке» А. Чехова. Это был 1970 год. Через год он, вслед за О. Ефремовым, перешёл в труппу МХАТа. Первой его ролью на новой сцене стал Володя в спектакле «Валентин и Валентина» по пьесе М. Рощина. Как он вспоминал позднее: «Когда я пришёл во МХАТ, тоска по „Современнику“, по любимым ролям, которые уже не сыграешь, осталась. Но это — ностальгия, а реальность — в другом…
Поначалу я испытывал чувство растерянности. Вот оно, думал, свершилось, ступил на академическую сцену, а что дальше? В „Современнике“ у нас возникали противоречия, разногласия, но мы понимали друг друга, говорили на одном языке. А здесь, несмотря на общее воспитание (ведь все — мхатовцы, из Школы-студии), разнобой в характере сценического общения бросался в глаза. Да и в репертуаре — перепады. Единой платформы, единой театральной веры не хватает.
Но я знал, на что решался. И поэтому не имел права ни отчаиваться, ни увиливать от того, что казалось мне черновой работой. Надо было запастись терпением, много играть и не ссылаться, чуть что, на обстоятельства».
В 70-е годы на сцене МХАТа Евстигнеевым были сыграны 11 ролей. Среди них: Иван Адамыч в «Старом Новом годе» (1973), Фёдор Карлыч в «Эшелоне» (1975) М. Рощина, Чебутыкин в «Трёх сёстрах» (эту роль ему передал уже тяжело больной Алексей Грибов), Шабельский в «Иванове» (1976) А. Чехова и др.
За то же десятилетие в кино им было сыграно 33 роли. Самые известные: Хромой — «Невероятные приключения итальянцев в России», профессор Плейшнер — «Семнадцать мгновений весны» (оба — 1973), Навроцкий — «Последнее лето детства» (1974), Горячев — «Повесть о неизвестном актёре» (1976), сторож — «Подранки», художник Николай — «По семейным обстоятельствам» (оба — 1977), вор Ручников — «Место встречи изменить нельзя» (1979).
Каким был в обычной жизни Евстигнеев в те годы? Об этом рассказывает С. Зельцер:
«Из массовых зрелищ Евгений Александрович выделял футбол. Внимательно следил за матчами чемпионата мира и Европы, Олимпиады. „А не сходить ли нам на "Спартак" с кем-нибудь?“
Ложе прессы предпочитал обычную трибуну. Народ одобрительным гулом сопровождал его появление на трибуне. Стихал матерок, люди подтягивались, заговаривали, без назойливого любопытства, достойно, со знанием дела отпускали замечания по ходу игры, спорили о ситуациях, возникающих на поле. Угощали семечками и всем, чем Бог послал, благо „Закон“ (сухой) ещё не подоспел. Окружала атмосфера всеобщего футбольного братства.
С интересом он знакомился со Старостиным, Леонтьевым, Яшиным, Логофетом. Изредка бывал с ним на хоккее. Зажигался азартом ледовых схваток, игра импонировала темпераментом, динамикой. Но футбол оставался первой и единственной любовью…
Ещё одной любовью был джаз. Часами он слушал Дюка Эллингтона, Луи Армстронга, Тома Джонса, Фрэнка Синатру. Ему нравилась элегантная манера Рея Кониффа».
В 1976 году Евстигнеев занялся преподавательской деятельностью — его назначили в Школу-студию МХАТа старшим преподавателем. Свою педагогическую деятельность он начал с «Вассы Железновой» Горького, затем поставил «Провинциальные анекдоты» А. Вампилова.
Между тем 80-е годы были сложным периодом в жизни нашего героя. Началось то десятилетие с неприятности: в декабре 1980 года у Евстигнеева случился инфаркт. Рассказывает В. Давыдов:
«Женя поехал в Архангельск играть там в местном театре как гастролёр в спектакле „Заседание парткома“, и вдруг на аэродроме в Москве ему стало как-то тяжело на сердце. Когда же прилетел в Архангельск, то ещё пытался репетировать, но с трудом. Вызвали врача, тут же уложили на носилки и на „неотложке“ увезли в больницу…
В то же время и я попал в Боткинскую больницу после гипертонического криза. Узнав о том, что у Жени инфаркт и он лежит в больнице, я написал ему в Архангельск письмо. А потом Женю с врачом привезли в Москву и долечивали в Боткинской больнице, где мы оказались вместе. Позже мы ещё месяц находились вдвоём на реабилитации в санатории в Переделкине».
В 1983 году дочь Евстигнеева и Л. Журкиной Маша решила подавать документы в Школу-студию МХАТа. По её словам: «Папа не хотел, чтобы я шла в артистки, он безумно боялся, что я не потяну, а сознание этого его бы убило. И я стала готовиться в медицинский. Папа очень радовался и вскоре уехал с театром на гастроли. А я тем временем, как шпион, завернула в Школу-студию и к его возвращению уже сдала мастерство артиста. Какой ужас испытал папа, передать невозможно. Втайне от меня он пошёл к нашему будущему руководителю курса, Монюкову Виктору Карловичу, и стал уговаривать его, чтобы меня не брали на курс, так как может случиться, что недостанет способностей. Можете себе представить удивление Виктора Карловича этим обстоятельством, ведь обычно бывает наоборот, а тут, оказывается, весьма странный родитель, который пытается препятствовать поступлению дочери. Монюков (я к тому времени уже сдала экзамены) стал уговаривать папу отпустить меня учиться, уверяя его, что всё в порядке и незачем так волноваться. Ситуация, конечно, анекдотична, но очень показательна. В этом весь папа. Его любовь не могла допустить, чтобы дочь мучилась не в своей профессии. Он успокоился только тогда, когда увидел меня в Школе-студии в спектаклях. Видимо, ему понравилось. Я, в свою очередь, очень стеснялась фамилии папы и вскоре её изменила. Наверное, ему это было не очень приятно, но он меня понял».
