Дмитрий Ястржембский - Гоголь в Москве (сборник)

На Поклонной горе мы вышли все из экипажей, полюбовались на Москву; Гоголь и Панов, уезжая на чужбину, простились с ней и низко поклонились. Я, Гоголь, Погодин и Щепкин сели в коляску, а молодежь поместилась в тарантасе и на дрожках. Так доехали мы до Перхушкова[18], т. е. до первой станции. Дорогой был Гоголь весел и разговорчив. Он повторил свое обещание… что через год воротится в Москву и привезет первый том „Мертвых душ“, совершенно готовый для печати… В Перхушкове мы обедали… после обеда мы сели по русскому обычаю… Гоголь прощался с нами нежно, особенно со мной и Константином, был очень растроган, но не хотел этого показать. Он сел в тарантас с нашим добрым Пановым, и мы стояли на улице до тех пор, пока экипаж не пропал из глаз. Погодин был искренно расстроен, а Щепкин заливался слезами… На половине дороги, вдруг откуда ни взялись, потянулись с северо-востока черные, страшные тучи и очень быстро и густо заволокли половину неба и весь край западного горизонта; сделалось очень темно, и какоето зловещее чувство налегло на нас.

Мы грустно разговаривали… но не более как через полчаса мы были поражены внезапною переменою горизонта: сильный северо-западный ветер рвал на клочки и разгонял черные тучи, в четверть часа небо совершенно прояснилось, солнце явилось во всем блеске своих лучей и великолепно склонялось к западу», — так в картинном описании природы передает С. Т. Аксаков свои чувства от грустных минут прощания с Гоголем45.

Трудные дни ожидали Гоголя за границей. С лихорадочным жаре продолжал он работу над «Мертвыми душами». «Работа — моя жизнь, говорил он П. А. Плетневу. — Не работается — не живется»1. Творческий труд становится для него всем: исполнением призвания, средством существования, даже единственной возможностью расплаты с долгами. Но сильное напряжение настолько подрывает его силы, что он тяжко заболевает, считает себя умирающим и даже пишет завещание. Перенесешь болезнь губительно отразилась на Гоголе. «1841 год был последним годом его свежей, мощной, многосторонней молодости…» — пишет П. В. Анненков, живший с Гоголем вместе в Риме и переписывавший там набело «Мертвые души»2.

Материальные невзгоды ставят его буквально в трагическое положение. «У меня почти дыбом волосы, как вспомню, в какие я вошел долги», — вырывается у него в письме С. Т. Аксакову. И обращается к нему и Погодину: «Вы вместе с ним сделаете совещание, как устроиться лучше. Я теперь прямо и открыто прошу помощи, ибо имею право и чувствую это в душе, — говорит он, имея в виду свой труд над „Мертвыми душами“. У меня все средства истощились уже несколько месяцев. Для меня нужно сделать заем»3. Единственный выход в этих обстоятельствах он видит во втором издании «Ревизора», в чем и просит принять на себя все хлопоты С. Т. Аксакова. Но последний, подавленный смертью одного из младших сыновей, вынужден был передать это поручение Погодину.

Мы уже видели, что начиная с 1832 года, Погодин брал на себя ведение некоторых дел Гоголя в Москве, оказывал приют ему и его семье, ссужал деньгами. Но чувство бескорыстия в дружбе никогда не было свойственно Погодину. Когда в 1852 году он продал за немалую сумму свое древлехранилище, собранное почти бесплатно, О. М. Бодянский записал в своем дневнике: «Дай бог, чтобы отныне Михайло Петрович перестал кулаковать…»4 Даже мягкий С. Т. Аксаков дает ему такую характеристику: «…Как скоро ему казалось, что одолженный им человек может его отблагодарить, то он уже приступал к нему без всяких церемоний, брал его за ворот и говорил: „Я тебе помог в нужде, а теперь ты на меня работай“»5. Немало характеризует Погодина и собственноручная запись его в дневнике (1841 г.): «Письмо от Гоголя, который ждет денег, а мне не хотелось бы посылать. Между тем, я думал поутру, как бы приобрести равнодушие к деньгам»6. С этого момента, с момента экономического порабощения Гоголя, начинает назревать разрыв его отношений с Погодиным. Последний к перепоручению Аксакова относится узко предпринимательски. Он приобретает право на издание «Ревизора» за 1500 рублей ассигнациями, а добавочные сцены решает, кроме того, опубликовать в своем журнале «Москвитянин». На протестующее же письмо С. Т. Аксакова он отвечает: «Вы не советуете! Т. е. Гоголь рассердится!! Да, помилуйте, Сергей Тимофеич, что я в самом деле за козел искупления? Неужели можно предполагать, что он скажет: пришли и присылай, бегай и делай, и не смей подумать об одном шаге для себя. Да если б я изрезал в куски „Ревизор и рассовал его по углам своего журнала, то и тогда Гоголь не должен бы был сердиться на меня“»7.

Публикуя сцены новой редакции «Ревизора» в «Москвитянине», Погодин тут же сообщает, что «…второе издание будет готово к маю» (на самом деле цензурное разрешение было дано 26 июля 1841 г.), а также, куда за ним следует обращаться. Прав В. И. Шенрок, говоря, что «…это был весьма приятный и выгодный способ взыскания долга, сразу представлявший два крупных удобства, из которых важнейшим было, конечно, украшение страниц журнала именем и произведениями Гоголя, а затем уже сюда присоединялся и денежный интерес. С этих пор началась последовательно самая невыносимая зависимость нашего писателя от друзей-кредиторов, подготовившая постепенно его разрыв с Погодиным»8.

«Ревизор» печатался в типографии Н. Степанова, издававшего в 1838 году журнал «Московский наблюдатель», редактировавшийся Белинским. Типография Степанова находилась в Трубниковском переулке (дом установить не удалось).

Во второй половине октября 1841 года Гоголь вернулся в Москву. По свидетельству С. Т. Аксакова, он впервые появился у них в доме 18-го числа. С. Т. Аксаков отмечает новые для него черты в своем друге: «…Последовала сильная перемена в Гоголе, не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен… Иногда, очевидно без намерения, слышался юмор и природный его комизм; но смех слушателей, прежде не противный ему или не замечаемый им, в настоящее время сейчас заставлял его переменить тон разговора»9.

Несмотря на уже начинавшиеся осложнения в отношениях, он по-прежнему остановился у Погодина. Первое время Гоголь прекрасно себя чувствует в Москве. 23 октября он писал Н. М. Языкову, с которым подружился за границей: «Меня… предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился… Но я теперь в Москве и вижу чудную разность в климатах. Дни все в солнце, воздух слышен свежий, осенний, передо мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души — словом, рай»10.

К этим же дням относится первое и, может быть, единственное, чтение заключительных глав его поэмы. С. Т. Аксаков рассказывает: «Гоголь точно привез с собой первый том „Мертвых душ“, совершенно конченный и отчасти отделанный. Он требовал от нас, чтобы мы никому об этом не говорили… Начались хлопоты с перепискою набело… Покуда переписывались первые шесть глав, Гоголь прочел мне, Константину и Погодину остальные пять глав. Он читал их у себя на квартире, т. е. в доме Погодина, и ни за что не соглашался, чтоб кто-нибудь слышал их, кроме нас троих. Он требовал от нас критических замечаний… Погодин заговорил… помню только, что он между прочим утверждал, что в первом томе содержание поэмы не двигается вперед; что Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего читателя вместе с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода. Я принялся спорить с Погодиным… Но Гоголь был недоволен моим заступлением и, сказав мне: „Сами вы ничего заметить не хотите или не замечаете, а другому замечать мешаете…“ — просил Погодина продолжать… Я говорил Гоголю после, что, слушая „Мерт. д.“ в первый раз… никакой в свете критик, если только он способен принимать поэтические впечатления, не в состоянии будет замечать какие-нибудь недостатки»11. С. Т. Аксаков просил рукопись на дом, что Гоголь сделать не мог, так как торопился с перепиской. Впоследствии он пояснял, что выбор слушателей этой ответственнейшей читки перед поступлением книги в печать определялся не только личными отношениями. Он «положил прочесть» ее данным трем лицам, «как трем различным характерам, разнородно примущим первые впечатления»12. Разъясняя значение этого чтения для своей творческой работы над поэмой, Гоголь писал С. Т. Аксакову: «То, что я увидел в замечании их (слушателей. — Б. З.), в самом молчании и в легком движении недоуменья, ненароком и мельком проскальзывающего по лицам, то принесло мне уже на другой день пользу, хотя бы оно принесло мне несравненно большую пользу, если бы застенчивость не помешала каждому рассказать вполне характер своего впечатления» 13.