Ирина Гуро - Ранний свет зимою

С этой думкой и пошел обратно солдат Егор Косых.

Не так уж долго отсутствовал Егор, а будто сызнова началась для него солдатская жизнь.

Время в эскадроне текло размеренно, без особых событий. Каждый час определялся внутренним распорядком. Недели тянулись как месяцы, месяцы оборачивались годами.

И потому, что они были так однообразны и серы, крепко запомнились первые дни солдатчины, когда новобранцами Егор и его товарищи переступили порог казармы.

Еще стоял у них в голове туман от выпитого на провожании, в ушах звон от бабьих воплей, от ухарской песни и визга гармоники. И вот все кончено — прежнюю жизнь отрезало, как нож отрезает краюху хлеба. Перед ними лежала солдатская доля, о которой столько сложено жалобных песен и горьких присказок, а коротко говорится: «Кто в солдатах не бывал, тот и горя не видал». Даже бойкие фабричные, тертые люди, острые на язык, присмирели: вот она, солдатчина! Бе-еда!

Заложив короткую руку за жирную, круглую, как у леща, спину, ныряет в серую толпу новобранцев унтер. Его зовут дядькой Михеичем, а чаще Шкурой. Лицо его озабоченно, круглые совиные глазки обшаривают каждого, кончик тонкого хрящеватого носа словно хочет вонзиться в самое нутро солдата. Уши у дядьки большие — лопухами. В одном болтается серьга.

— Ребята, а ну геть на «задушевное слово»! Собирайсь, не задерживайсь!

Раздавая направо и налево «отеческие» подзатыльники, унтер загоняет людей на «беседу».

«Задушевное слово к новобранцам» говорил эскадронный командир, престарелый служака. Он был уверен в том, что видит солдата насквозь и владеет ключом к его сердцу.

Эскадронный входит мелкими шажками, долго крестится на образа, шевеля губами, и только после этого обращается к солдатам:

— Здорово, братцы!

— Здравия желаем, ваше благородие! — отвечают новобранцы не очень дружно, но эскадронный благодушно кивает головой: дескать, это ничего, другого пока от вас и не ждем.

Несколько минут он молчит, рассматривает новобранцев, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно любуясь ими, чем приводит некоторых в смущение, а у иных вызывает легкий, тотчас же подавляемый смешок.

— Вот, братцы, привел господь меня с вами познакомиться и послужить вместе. Видите, я уже стар, прослужил царю нашему и отечеству пятьдесят лет…

Эскадронный производит двойственное впечатление. Кроткие голубые глазки, седая бородка и благостное выражение морщинистого лица придают ему сходство с Николаем-угодником. Голос же, хрипловатый, с неожиданно прорывающимися командирскими нотками, настораживает новобранцев. Ростом командир невелик, держится прямо, двигается легко.

Шкура Михеич, примостившись на краешке табуретки, умильно поглядывает на начальство, время от времени покручивает головой и сладко вздыхает.

Неожиданно старик ласково спрашивает:

— А что, Кулебакин, — встань, братец! — ты плакал, уходя из дому в новобранцы? Не стыдись, дружок, признайся.

Эскадронный ждет ответа и смотрит поверх голов, так как Кулебакина в лицо он еще не знает, а вызывает по списку. Список лежит перед ним рядом с маленькой книжечкой, в которую старик время от времени заглядывает. Потом солдаты узна́ют, что «Задушевное слово» напечатано в типографии и выдается в полковой канцелярии.

Кулебакин встает и оказывается щуплым пареньком, на вид почти подростком, так что никто, пожалуй, и не удивится, узнав, что он, уходя в солдаты, плакал.

Однако эскадронный с жаром восклицает:

— Да, не одна слеза горючая пролилась на грудь русского мо́лодца!

Старик глядит в книжечку, а новобранцы, как по команде, устремляют взоры на цыплячью грудь Кулебакина.

— Кто из вас не пролил слезы! Садись, Кулебакин!.. Кто не пригорюнился, покидая отчий дом! — риторическим вопросом заканчивает старик.

Но его понимают буквально.

— Я не пролил, — раздался голос.

Подмигнув товарищам, подымается худощавый остроносый блондин. Глаза у него светлые, неспокойные.

— Тебя как звать? — спрашивает эскадронный.

— Недобежкин Илья!

Эскадронный примирительно замечает:

— Ну, что ж, братец, хоть и не пролил ты слезы, а признайся, свербило на душе, как покидал отчий дом?

— Никак нет, ваше благородие, не свербило. И чего ему свербеть? Я ж не из дому шел, а от хозяина, чтоб ему все кишки повывертело…

Эскадронный слушает, и Недобежкин собирается развернуться со своими воспоминаниями, но Шкура, извиваясь ужом, проползает между новобранцами и с силой дергает Илью сзади за рубаху. Недовольно озираясь, тот садится.

Командир продолжает как ни в чем не бывало, время от времени заглядывая в свою книжечку:

— Я знаю, каждый из вас вспоминает сейчас батюшку с матушкой или жену молодую, а то и с малыми детушками!.. Сердюк, встань! Кто тебя, братец, больше любит: мать иди жена, а?

Встает Сердюк, саженного роста, с лицом, обросшим золотистым кудрявым волосом. Он мнется, краснеет и наконец, рассердившись на свое глупое положение, выпаливает:

— А кто ж их знает!

— Садись, — кротко изрекает эскадронный. — А я отвечу: и мать и жена любят тебя. Каждая по-своему!

Вопросы и поучения старика создают у слушателей беспокойство. Поневоле все настораживаются и некоторые тоскливо ерзают на местах: поскорее пронесло бы это «задушевное слово».

— Каждая по-своему! — торжественно восклицает эскадронный, глубокомысленно подняв палец. — И обе, рыдаючи, тебя провожали. А куда же они тебя провожали?.. — Старик обводит всех повеселевшими глазками, радуясь своему красноречию, и сам же отвечает: — В царево войско, чтоб ты служил верой и правдой престолу.

Старичок долго кашляет и затем проникновенным тоном продолжает:

— А теперь вот представьте себе, братцы. Вы, значит, служите верой и правдой, а приходит внутренний враг и начинает людей смущать и сеять неверие и безначалие. А? Ты что на это скажешь, Хватов?

Хватов встает; у него скуластое лицо бурятского типа, узкие глаза полузакрыты тяжелыми веками. Подумав немного, он веско говорит:

— Да у нас в деревне, почитай, сеять нечего: все начисто поели.

— Садись, Хватов. Вот я и говорю: для того мы вас сюда собрали, чтобы защитить все деревни наши от врагов. Значит, не во вред себе и своим семьям пришли вы на цареву службу! Не для зла, а для добра. Жалеючи, царь-батюшка повелел вас собрать под одно начало, обучить вас ратному делу для блага отечества…

Дальше старец, умаявшись, уже без жару почитал из книжицы об обязанностях солдата. Слушатели дремали. Однако на прощание эскадронный, приосанившись, неожиданно бодро прокричал: