Алексей Кулаковский - Добросельцы

- Спасибочки тебе, спасибочки, что уважила... Накормила хлопца тумаками, теперь можно и проведать... Еще бы... Рады мы, очень рады тебя видеть... Едва дождались... Вот и Володя пришлет тебе благодарность за брата... Само собой...

- Да что вы... что вы такое говорите? - в отчаянье перебила ее Даша. Тетка Аксинья, это же все неправда. Я хотела вам рассказать, как все было. Я спасала Василя...

- "Спаса-а-ала"... - иронически повторила Аксинья. - Как же это ты спасала? Тем, что хоть не била сама? Только твой братик бил под твою команду? Мокрут был у меня, все рассказал.

"Мокрут во всем и виноват", - хотела сказать Даша, но Аксинья замахала на нее руками, слушать, мол, не хочу, заплакала и с нервной поспешностью схватилась за ведра.

- Нет уже Василя дома, - сквозь слезы сказала она, входя во двор. Нету. Вчера утром в больницу отвезли.

- Правда?! - Даша метнулась вслед за теткой Аксиньей, но та с нарочитым проворством откинула вертушку, перенесла через порог ведра и заперла за собой дверь.

Со жгучей обидой в сердце Даша сошла с посыпанных золою ступенек. Невольна посмотрела на улицу: не идет ли кто-нибудь, не видит ли ее позора, ее мучительного, несправедливого унижения? Подвернись еще какая-нибудь тропка, по которой можно было бы попасть домой, не выходя на улицу, Даша наверное пошла бы по ней. Пускай через леса, через болота, только бы людей не встречать, не показываться никому на глаза. Такого горького, беспомощного чувства она, кажется, никогда еще не испытывала.

Кутая в шерстяной платок лицо, не своими ногами дошла до ворот, потом вернулась, постояла у колодца. Низкий и перекосившийся срубик оброс льдом и изнутри был чуть ли не полностью замурован наморозью. Оставалось только круглое отверстие: ведру не пролезть. Медленным взглядом окинула двор. Ну хоть бы что-нибудь попалось на глаза: лопата, топор, ломик. Ничего! Походило на то, что и полена дров на усадьбе не найдется. Ходит, видимо, Аксинья, выпрашивает, тем и живет.

"Два сына у матери, - горестно подумала Даша. - Одного давно нет дома, а второму все недосуг помочь что-нибудь сделать по хозяйству. Нелегко ей живется, а тут еще этот нелепый, дурацкий случай".

Даше вдруг сделалось жаль Аксинью, и обида на нее стала понемногу отпускать. Другая на ее месте еще не того наговорила бы. Она, пожалуй, от досады злится, а сердцем чует правду, видно же, и Василь слово-другое сказал.

Вышла на улицу и уже без робости подумала, что нечего ей избегать людских взглядов. Если бы добрый человек повстречался, то и пусть. Можно было бы даже поговорить, поделиться тем, что на душе. Можно даже зайти в сельсовет. Мокрута так рано не будет, а Иван такой хлопец, что все поймет. Если же подвернется Мокрут, то и с ним надо поговорить, только не так, как с Иваном, не в том тоне.

Иван действительно был уже на работе. Когда Даша вошла в его каморку, он что-то читал в большом синем блокноте, изрядно потрепанном, видно, оттого, что его носили не в портфеле.

- Послушай, что тут написано, - без предисловий начал он, едва Даша поздоровалась и подсела к столу. - Вот... "Если человек не видит и не замечает вокруг себя других людей, стало быть, и сам он уже не человек, а тем более не советский работник. Князек и собака в Червонномакском сельсовете". - Иван довольно засмеялся. - Здорово, а? Слушай дальше: "Есть такие вещи, о которых уже нельзя молчать. Сердце не выдерживает".

- А чей это блокнот? - с интересом спросила Даша. По слогу она почувствовала, что писал не Иван.

- Не блокнот, а знаменитая записная книжка, - словно подзадоривая Дашу, ответил Иван. - Тут много любопытного и полезного записано. Забыл вот у меня Павел Павлович. Скоро, видно, хватится, прибежит.

- А кто тебе дал право читать чужие записные книжки? - с легким, немного даже шутливым упреком спросила Даша.

- Павел Павлович не обидится, - ответил Иван. - Тем более что я уже давно знаю о его записях, он сам мне говорил.

"Вот бы с кем посоветоваться", - мелькнуло у Даши в голове, и, еще ничего не решив, она спросила, где сейчас Павел Павлович.

- Точно не знаю, - ответил, подумав, Иван, - но, по моим прикидкам, - в школе, у Ильи Саввича. Вчера они целый вечер сидели в директорском кабинете, о чем-то толковали. А ночевать Павел Павлович пришел сюда.

- Что ж ты его к себе не пригласил?

- Я приглашал, - принялся оправдываться Иван. - Еще как упрашивал. И директор тащил его к себе. Они тут оба заходили. Да разве этот человек послушается? Выдумал, что ему надо писать всю ночь, и остался в моем, с позволения сказать, кабинете. Писал, вижу, - тут мои чернила, но не всю же ночь.

- Хорошо там у него сказано, - задумчиво проговорила Даша, - да только чуть-чуть поздновато. Верно, нельзя молчать, но уже и вчера нельзя было молчать, и позавчера. Оттого у нас и творится всякое, что некоторые очень уж любили молчать.

Иван словно в испуге взглянул на девушку, и его большие, заметно оттопыренные уши покраснели.

- Я не только о тебе говорю, - заметив это, продолжала Даша. - Я и про своего отца это скажу, и про Андреиху. Одни из вас очень уж боялись посмотреть правде в глаза, другие не хотели лишиться спокойного сна, ждали, чтобы кто-то другой пришел и все за них сделал. А зло, если не отрезать ему дорогу, не ждет. Оно подкрадется к каждому и не даст ему сладко спать. Это и мой батька начинает уже понимать, да все еще Михася из города ждет, мне не всегда верит.

- Ну я-то ничего не ждал, - открыто и прямо начал Иван, - и не сказать, чтобы особо боялся. Я просто многого не понимал. Мне казалось, что мое мнение никому не интересно, что все уже давно знают то, что знаю я. Хотя, если по совести, то я не раз говорил тому же Василю, что негоже так выслуживаться перед Мокрутом, что у каждого должно быть самолюбие. Не послушал меня Василь, значит, я плохо говорил.

- Кто его знает, - вздохнув, сказала Даша. - Может, ты плохо говорил, может, Василь плохо слушал. Очень и я за него беспокоюсь. Не знала я его, не понимала. Жил себе секретарь сельсовета, бегал с картонной папочкой по деревням, и думалось, что все идет как надо. А мне еще Володя как-то жаловался на него: матери не слушается, выпивает часто.

Даша нахмурилась при этих словах, опустила голову, и Иван, словно почуяв, что на нее могут найти горькие воспоминания, попытался направить разговор в более веселое русло.

- На днях был у меня Семен Козырек, - сдержанно улыбнувшись, заговорил он. - Хохотал тут, вспоминая, как Мокрут с Василем у него младенца записывали. Проведали, что хозяин зарезал теленка в честь новорожденного, явились с папкой, с бланками. Выпили, известное дело, в охотку, закусили, а через день "обнаружили", что будто бы не те бланки заполнили. Опять пришли, опять выпили, закусили...