Алексей Новиков - Впереди идущие

Когда-то они вместе с Боткиным участвовали в философских спорах, затягивавшихся до утра. Пророком гегельянства в Москве был в то время Михаил Бакунин. Не задумываясь отказался он от офицерского мундира, чтобы заниматься философией. Это он, Бакунин, толкуя друзьям учение Гегеля, звал к примирению с русской действительностью. В сущности же молодой философ отмахивался от этой докучливой действительности, от всех ее противоречий.

Казалось, в тверском имении родителей Михаил Бакунин мог бы увидеть тягостную жизнь крепостных. Но молодой философ штудировал Гегеля и жил «в духе». Это значило – наслаждаться гимнастикой ума, блуждая по необъятным полям абстрактной философии.

Белинский не был новичком в философии, когда встретился с Бакуниным. Но он не мог, подобно Бакунину, спокойно наслаждаться отвлеченной жизнью «в духе». Их дружба перемежалась ожесточенными битвами. Сколько раз Белинский упрекал Бакунина в безудержном влечении к абстракциям, в любви к фразе и позерству, в деспотизме и душевной холодности. Сколько раз расходились они, казалось – навсегда, чтобы на следующий же день начать новый ожесточенный спор.

Белинский сгорал в этих спорах. Василий Петрович Боткин охлаждал его пыл короткими, рассудительными репликами. Только у Боткина на Маросейке и отдыхал неистовый Виссарион от философских бурь. А на смену этим бурям приходили другие, в которых и сладостно и тревожно билось сердце.

Белинский жил в предчувствии любви – наивысшего, по его словам, чуда в жизни человека. И чудо, казалось, свершилось. Оно свершилось в тот осенний день, когда, приехав погостить в имение Бакуниных, он впервые увидел Александру Бакунину. Прошли годы – и былое давно стало воспоминанием. Но и при воспоминании все еще неровно бьется сердце. Что же было с ним тогда, когда, вернувшись из бакунинского имения, он ворвался к Боткину!

Вскоре в Москве произошли новые встречи с Александрой Бакуниной. Белинский сам себе не смел поверить: неужто его чувство понято, принято и разделено? Смущаясь до слез, путаясь в бессвязных словах, он решился задать Михаилу Бакунину робкий вопрос, от которого зависит вся его жизнь: может ли он на что-нибудь надеяться?

– Может быть, может быть, – отвечал, не вдумываясь, молодой философ, весьма далекий от сердечных тайн сестры.

Пребывая на небесах, Виссарион Белинский еще не знал, что иное, сердечное внимание девушки было отдано другому и этим избранником оказался Василий Петрович Боткин!..

Сошествие Виссариона Белинского с небес было и стремительно и горестно. Он похоронил свою любовь с судорожным рыданием, которого никто не слышал. Но дружба с Боткиным не пострадала. Только роли переменились. Теперь Белинский стал поверенным тайн счастливого соперника. Но и счастье Боткина было краткотечно. У Василия Петровича остались воспоминания о мучительных днях, о колебаниях и сомнениях и, наконец, о разрыве.

О том времени свидетельствуют огромные письма, которыми обменивались друзья-соперники, тщетно пытавшиеся выяснить заповедные тайны чувства, которое люди называют любовью.

Белинский не стыдился слез, которые пролил, когда понял, что чувство его к Александре Бакуниной не было ни понято, ни принято, ни разделено. Только сердце охладилось, казалось, навсегда…

Так зачем же «Демон» снаряжается в Москву?

«Ох, Боткин, Боткин!» – взывает к старому другу Виссарион Григорьевич.

От Александры Бакуниной по-прежнему приходили письма. Не часто, но приходили. Вернее, она вписывала несколько строк в общие письма, которые слали Белинскому ее братья и сестры. В том не было ничего удивительного – вся бакунинская молодежь дружила с Виссарионом Григорьевичем.

Вот и все, что послала судьба человеку, который начинал жизнь с предчувствием любви – этого наивысшего чуда в жизни.

Список «Демона» все еще лежал на столе. Правда, «Демон» уже облекся в нарядный переплет. А Виссарион Григорьевич неожиданно остановится посреди комнаты в полной растерянности.

«Боткин, Боткин! Что со мной творится?»

Творилось действительно необыкновенное. Ноет грудь, но так непривычно сладко. Волна пламени то нахлынет на сердце, то снова отхлынет. Волнение это знакомо ему по прошлому, но никогда не было так глубоко. Неужели свершилось чудо, когда пошел человеку четвертый десяток?

«Скорее, скорее, Боткин! Каково будет твое впечатление от знакомства с Мари?»

А сам вел себя престранно. Когда играл Белинский в преферанс, то по горячности характера всегда записывал ремизы. Теперь эти ремизы возросли до астрономических цифр, но Виссарион Григорьевич требовал новой пульки и с нетерпением схватывал сданные карты, как будто ждал, что судьба пошлет ему волшебную беспроигрышную карту.

Как может быть иначе, если «Демон» отправился наконец в Москву? Не может же быть бита последняя, наверняка последняя карта в жизни!

Письма к Боткину шли одно за другим. Иногда вместо письма получалась целая тетрадь. Если тетрадь шла не по почте, а по рукам, с оказией, то опасаться перлюстрации не приходилось. Василий Петрович Боткин получил, конечно, и подробный отчет о чтениях у Панаевых. Не хотят понять Виссариона петербургские друзья – авось найдутся единомышленники в Москве.

Глава тринадцатая

По московским улицам шла последним дозором весна. Где прикажет, озорница, стрекотать ручьям да водопадам, где собьет с крыши запоздалую сосульку, где вспугнет драчливых воробьев, а где пустит вскачь по бездонным лужам щегольские барские дрожки. Берегись тогда пеший человек!

Весна добралась и до дальнего Девичьего поля, заглянула в погодинский сад. Вот тут и подала голос дальновидная синица: она хоть и в святцы не глядела, а все наперед знала.

Мокрые вороны вокруг синицы ходят, носы задирают: мы, мол, тоже все знали, тоже с места не снимались. И гомонит воронье на все Девичье поле, славя свою воронью мудрость.

В погодинском доме выставляли зимние рамы, ядреные бабы мыли окна. Только в мезонине все еще боялся холодов почетный гость. А какие же холода? Весна готовила столбовую дорогу лету. Дольше не гасила вечерние зори: как бы не заплуталось в потемках лето. Раньше выгоняла солнце на небо: по солнцу, известно, дорогу каждый найдет. Если же неслись навстречу солнцу черные мохнатые тучи, весна отгоняла их легкоструйным ветерком…

Только одна никому не видимая туча никуда не уходила: она застилала окна погодинского мезонина и зловещим предчувствием легла на душу почетному гостю. Гоголь просил топить печи пожарче и все-таки мучился от внутреннего холода – знакомый вестник надвигающейся беды.

В часы ночной бессонницы он со страхом всматривался в темноту, поспешно зажигал свечу. Новой волной поднимался к сердцу холод.