Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

Григорий Мелехов, как и многие другие казаки его хутора, принимает участие в пленении Подтелкова и его отряда. Ему в тягость эта борьба, потому что он сомневается, колеблется, в нем нет уверенности в правоте своего дела. В нем, как и в других казаках, «корились недовольство, усталость, озлобление» (Т. 4. С. 96), и это делало его равнодушным: «Участвуя в войне, Григорий равнодушно наблюдал за ее ходом» (Т. 4. С. 96).

Совсем другим предстает Григорий, когда начинается Вешенское восстание. Он активен, смел, находчив. От былого равнодушия не осталось и следа. И активен потому, что, как ему кажется, он нашел наконец-то верный и единственно справедливый путь: «Все было решено и взвешено в томительные дни... Будто и не было за его плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы» (Т. 4. С. 198). К этому времени, как думалось Григорию, найдена правда борьбы, и он целиком и полностью отдается во власть того чувства ненависти к красным, которое овладело им в самом начале восстания. И то, что особенно отчетливо сказалось в действиях Григория, характерно в большей или меньшей степени для всей массы верхнедонского казачества. Вот почему в этот момент Григорий полон стремления претворить в жизнь свои мысли, которые кажутся ему справедливыми. Но справедливой начавшаяся борьба кажется ему потому, что мысли его вращаются только вокруг одних качеств и черт эпохи, подсказанных и накопленных им самим, только одна сторона выделяется в его сознании ярко и отчетливо: «Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда» (Т. 4. С. 198). И когда «на миг в нем ворохнулось противоречие: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью», «он со злостью отмахнулся от этих мыслей».

Но от этих мыслей можно было отмахнуться только на первых порах. Стоило же появиться новым фактам, как мысль его снова начала мучительную работу. То, что было так естественно отвергнуто в начале восстания, захватывает его все более и более. На первый взгляд ему все казалось ясным, понятным: биться до конца с «фабричным людом», «рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю», но затем, по мере столкновения его с новыми явлениями, фактами, раскрывающими другие стороны реальной действительности, кажущаяся цельность его позиции постепенно расшатывается. Все его мысли и размышления сосредоточиваются около самого больного для него вопроса: «кто же прав?» И этот вопрос возникает снова перед ним только потому, что сама жизнь сталкивает его с новыми фактами, ставит его в исключительные положения, когда ему приходится действовать не по привычке. Большое значение в романе имеет эпизод, когда Григорий допрашивает пленного хоперца. Сначала Григорий холоден, жесток, лицемерен, приказывает Прохору расстрелять казака, но тут же «проворно» выходит на крыльцо и приказывает отпустить и выписать пропуск. Отпустив хоперца, Григорий испытывает противоречивые чувства: «слегка досадно на чувство жалости» и «в то же время освежающе радостно». По мере развития сюжета романа Григорий все более и более убеждается в неправоте дела, в котором он принимает участие, все больше начинает задумываться над своим положением; и Шолохов переносит центр тяжести на внутренние переживания своего героя. Трагический конфликт начинается не с внешних столкновений: внутренняя борьба составляет главный интерес в трагическом герое. Столкновение двух противоречивых потоков в самой «душе» героя составляет потрясающую картину его внутреннего мира. Неразрешенное, саднящее противоречие, восставшее чувство неправоты своего дела прочно входят в его жизнь. Григорий начинает предчувствовать что-то недоброе, но у него нет еще определенных выводов. Потребуются столкновения с новыми фактами, людьми, чтобы он окончательно убедился в неправоте своего дела.

Важное значение в развитии сюжета и мотивировании внутреннего противоречия Григория Мелехова имеют, с одной стороны, его разговор с гонцом станицы Алексеевской, а с другой – появление Георгидзе – подполковника белой армии – в штабе повстанцев. После этого в разговоре с Кудиновым Григорий высказывает свою заветную думку, которая надолго определяет его духовное состояние: «А у меня думка... – Григорий потемнел, насильственно улыбаясь. – А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли... Слыхал, что хоперец говорил?» (Т. 4. С. 249).

Уверенность в том, что, подняв восстание, казаки ошиблись, все более возрастает в душе Григория, он начинает осознавать неправоту своего дела и мучительно страдать, тяготясь своим положением в происходящих событиях. Григорий очутился в положении человека, которому не так давно казалось, что он шел по правильной дороге, и вдруг в результате нового жизненного опыта понявшего, что как раз именно эта-то дорога и является ошибочной. Думать, что нашел правду, которую так долго и мучительно искал, и вдруг понять, что правда лежит совсем на другом пути! Григорий понимает неправоту своего дела и глубоко страдает от невозможности примирить стремления своей души с неумолимым ходом реальной жизни.

Стоило Григорию понять противоречивость своего положения, как у него пропала всякая охота активного участия в борьбе. «В эти дни Григорий, уходя от черных мыслей, пытаясь заглушить сознание, не думал о том, что творилось вокруг и чему он был видным участником – начал пить» (Т. 4. С. 269). Это «создавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую лютую действительность» (Т. 4. С. 270). Однако уже ничто не может отвлечь его от лютой действительности, сгладить обострившиеся противоречия. В бою под Климовкой он воочию убеждается, к чему ведет начатая им борьба – к уничтожению таких же, как и он, трудящихся: «Кого же рубил!.. Братцы, нет мне прощения!..» (Т. 4. С. 282-283).

Этот эпизод явился как бы заключительным актом в той внутренней драме, которая разыгралась в душе Григория, когда он начинает осознавать ошибочность своего пути.

После этого у него «сердце пришло в смятение»: он «захворал» «тоской», потому что, как признается он Наталье, «неправильный у жизни ход, и может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и – на кадетов. А как? Кто нас сведет с Советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?» (Т. 4. С. 302).

Трагизм его положения в том, что, отвергнув свои старые убеждения, он ничего положительного вместо них не находит. Но как только Григорий понял, что восстание антинародно, он теряет к нему всякий интерес. Если раньше, когда ему казалось, что он стоит на правильном пути, он активно участвовал в контрреволюционном восстании, то сейчас, поняв свою ошибку, он становится равнодушным к исходу восстания: «Он не болел душой за исход восстания. Его это как-то не волновало» (Т. 4. С. 371). В этом отношении примечателен эпизод, когда «впервые Григорий уклонился от прямого участия в сражении»: «Странное равнодушие овладело им! Нет, не поведет он казаков под пулеметный огонь. Незачем. Пусть идут в атаку офицерские штурмовые роты. Пусть они забирают Усть-Медведицкую... Не трусость, не боязнь смерти или бесцельных потерь руководили им в этот момент. Недавно он не щадил ни своей жизни, ни жизни вверенных его командованию казаков. А вот сейчас словно что-то сломалось... Еще никогда до этого не чувствовал он с такой предельной ясностью всю никчемность происходившего». И снова со всей беспощадностью встали перед ним прежние противоречия. «Нехай воюют. Погляжу со стороны. Как только возьмут у меня дивизию – буду проситься из строя в тыл» (Т. 4. С. 103 – 104) (выделено мною. – В. П.). Его сомнения, колебания, противоречия, страдания ослабляют его волю, его активность. В нем происходят глубокие психологические изменения. На этом процессе внутреннего преображения и сосредоточивает свое внимание М. Шолохов: нельзя же понять человека, не поняв его внутреннего содержания, его мыслей, чувств и стремлений.