Гарольд Лэмб - Бабур-Тигр. Великий завоеватель Востока

Спустя несколько дней моя бабушка Исан Даулат-биким, которая после нашего ухода из Самарканда осталась там, прибыла вместе с находившимися при ней домочадцами и родичами, отощавшими и голодными».

Прибытие престарелой бабушки говорит о том, что Бабур услышал самаркандские новости.

«Шейбани-хан, перейдя по льду через реку возле Ходжента, разграбил окрестности Шахрухии и Бишкента. Как только пришли об этом известия, мы тотчас выступили в поход, невзирая на малочисленность наших людей, и направились к селениям, находящимся ниже Ходжента по течению реки… Было очень холодно. В этих местах постоянно, не ослабевая, дует сильный ветер из Хай-Дервиша [по легенде, этот ветер дует на караванной дороге в пустыне, где однажды заблудилась группа бродячих дервишей, которые кричали «Хай!», окликая друг друга]; стужа стояла такая, что за эти два или три дня погибли от холода два или три человека.

Мне понадобилось совершить омовение. В одном арыке вода у берегов покрылась льдом, но посередине из-за быстрого течения не замерзла. Я вошел в арык и совершил омовение и окунулся шестнадцать раз. Холодная вода сильно на меня подействовала.

На рассвете мы переправились по льду через реку возле Ходжента. Оказалось, что Шейбани-хан, разграбив окрестности Шахрухии, ушел».

Во время обратного перехода через заснеженные вершины Бабуру пришлось пережить боль утраты. Нойон Кукулдаш, один из его ближайших друзей, отстал от своих товарищей, чтобы принять участие в местном празднике, на котором состоялся пир в его честь. Во время него он погиб при загадочных обстоятельствах. Опечаленный Бабур подозревал, что к смерти его друга был причастен изворотливый молодой катамит, затаивший смертельную обиду на Кукулдаша. Как бы то ни было, теперь его друг лежал под мерзлой землей, и Бабур с трудом заставил себя произнести свое обычное «Так было суждено!».

С приходом весны холода пошли на убыль. Однажды утром, когда Тигр развлекался, наблюдая за работой каменщиков, высекавших на скале у истока ручья строки философских стихов, ему донесли, что на дороге снова видели узбеков, направлявшихся в сторону деревни. После бессмысленной гибели Кукулдаша это известие вызвало в его душе целую бурю чувств. «Мне пришло на ум: «Жить так, скитаясь с горы на гору, без дома и крова, не имея ни земель, ни владений, не годится. Пойдем лучше к хану в Ташкент». Так говорил я себе. Касим-бек очень возражал против этого. Он предал казни трех или четырех моголов, как уже упоминалось. По этой причине он не решался идти к их товарищам. Я долго его уговаривал. В конце концов он покинул меня и направился со своими братьями и приближенными в Хисар… Я же отправился в Каменный город к хану».

Начиналось лето 1502 года. Бабур отложил свой отъезд до окончания ритуальных празднований, завершающих месяц поста Рамазан. Лишь немногие из приближенных выразили желание сопровождать его в пути. Не имея достойного подарка, который он мог бы преподнести своему дяде, Бабур написал и тщательно отделал рубаи[17], начинающееся словами: «Никто не вспоминает о человеке в беде…»

Он и сам не знал, какой помощи ждать от хана.

Под знаменами Чингисхана

Махмуд-хан проявил подобающее своему положению гостеприимство и устроил племяннику самый сердечный прием. Хотя номинальный предводитель монголов и сам баловался стихосложением, однако на поднесенное Бабуром четверостишие он из осторожности не ответил. «Его владение поэтическими образами кажется довольно убогим», – записал униженный Бабур.

Такую же осторожность дядя проявил и в обсуждении нового плана Бабура, который предложил сообща возглавить армию монголов, чтобы наказать и уничтожить непокорного Танбала – гораздо более легкого противника по сравнению с прославленным Узбеком. Это предложение Махмуд-хан вроде бы одобрил, однако истинные причины своего согласия оставил при себе. По случаю выступления в поход хан организовал настоящую церемонию. Бабур невольно стал участником старинного ритуала благословения военных знамен.

«Между Бишкеком и Самсираком произвели смотр войску. По монгольскому обычаю распустили знамена. Перед ханом водрузили девять знамен со свисающими с них конскими хвостами. Один из моголов привязал к бедренной кости быка, которую держал в руке, длинное белое полотнище, другой привязал еще три длинных полотнища к верхним концам трех знамен чуть ниже конских хвостов и расстелил их по земле. На конец одного полотнища ступил ногой хан, на конец другого его сын, а на конец третьего я. Первый могол, держа в руках бычью кость с привязанным к ней полотнищем, что-то сказал по-могольски, глядя на знамена, и подал знак. Хан и все те, кто стоял подле него, взяли чаши с кумысом и выплеснули понемногу в сторону знамен. Заревели трубы, ударили барабаны, воины в строю все как один трижды испустили боевой клич, потом сели в седла и трижды проскакали галопом вокруг знамен.

Как установил Чингисхан свои правила, так моголы до сих пор их соблюдают. Каждый занимает то место, которое занимал его предок, – на правом крыле, на левом крыле или посередине…

На следующее утро великий круг снова был выстроен – на этот раз для охоты».

Бабур не испытывал интереса к старозаветным обычаям степного воинства. На ритуале он присутствовал в качестве почетного гостя, так как был внуком Юнус-хана. Первый раз в жизни он отстал от мчавшихся по степи охотников и занимался сочинением газели[18], начинавшейся двустишием:

Не нашел я верного друга, кроме собственной души,Не нашел я поверенного тайн, кроме собственного сердца.

Непонятно, почему его так огорчила пропажа золотой пряжки от пояса, которая была украдена у него на стоянке. Когда на следующий день после пропажи обнаружилось, что из лагеря убежали два монгола, он не сомневался, что именно они и были ворами, но никому не сказан об этом происшествии. Он начал понимать, что поход был всего лишь парадом, затеянным ему в угоду. «Хан, – записал он, – крепости не взял, врага не разбил: как пошел, так и вернулся».

Возвратившись в Каменный город, Тигр уже не восхищался его благоустроенностью. Крупнейший из городов равнины раскинулся между рукавами рек; пришельцы из чужих стран толпились в просторной Джума-мечети. Однако город этот больше ничего не значил для Бабура. Услышанное издали пение погонщиков караванов, пришедших сюда из Самарканда, звучало для него насмешкой. Покинув Каменный город, тяжело груженные караваны направлялись дальше – на восток, где голубела горная гряда и начинался Великий северный путь в Китай. В Каменном городе не было и следов грабежей; в него не съезжались ученые, которые стали бы сердцевиной его существования. Пригородные пастбища для лошадей и рогатого скота изобиловали животными; горожане питались хорошим мясом, сушеными фруктами и свежеиспеченными мучными лепешками; вместо поэтов, во всеуслышание воспевающих радости жизни, на улицах города завывали нищие, но у Тигра не было монет, чтобы бросить им. Когда он направлялся в ежедневный диван[19] к хану, его сопровождало всего двое или трое приближенных. Он пребывал в ничтожестве.