Георгий Байдуков - Чкалов

— Чего вздыхаешь? — спросил инструктор и как-то особенно добавил: — Почему тебя перевели сюда?

— Приказом, товарищ командир, — ответил я, не понимая существа вопроса.

— Все мы приказом, да все по разным причинам. — И, оборвав, спросил: — Давно не летал ночью?

— Полгода будет с осенних маневров, — ответил я, думая, что этого воробья на мякине не проведешь.

— Ну давай в кабину… Задание: простой полет по кругу.

— Есть, товарищ командир! — Я подозвал механика и вместе с ним, посветив фонариком, внимательно осмотрел узлы шасси, хвостовое оперение.

Чкалов залез в самолет и, высунув голову через борт задней кабины, что-то насвистывал.

Мы уже завершали осмотр, как мне на ухо сказал механик:

— Смотрите не подкачайте — Чкалов страсть не любит, чтобы потихоньку… А то будет «возить и возить»; жуть как не терпит трусливых полетов.

Я влез в переднюю кабину самолета, раздумывая над советом простодушного механика. Запустил мотор. Длинные ленты голубоватого пламени выхлопа мягко плескались вдоль фюзеляжа. Взял переговорный аппарат:

— Товарищ командир, я готов!

— Ну, осторожно выруливай и взлетай! — послышался в телефоне ответ.

Я попросил старт. Дежурный дал световой сигнал: «валет разрешаю». Огляделся по сторонам и, не увидев никакой опасности, дал полные обороты мотору, начав взлет. Через несколько секунд мы уже неслись над крышами ангаров. Красный отблеск заградительных огней на мгновение сделал крылья прозрачными — через полотно смутно выделялись контуры лонжеронов и нервюр. Отблеск ли спокойно ожидающих глаз инструктора, которые я заметил в переднем смотровом зеркале, или совет механика воздействовал на меня? Чуть прижав машину для набора скорости, я положил ее в глубокий разворот с неимоверным подъемом. Самолет, впиваясь в тьму, причудливым зигзагом заворачивал влево, а я настороженно и хитро поглядывал в зеркало, откуда ждал одобрения или осуждения моих действий. И совершенно неожиданно перед носом выросла рука инструктора с большим пальцем, задранным вверх. После посадки Чкалов вылез из задней кабины и, перевесившись через борт ко мне, сказал:

— Хорошо, ничего не скажешь. Лети в зону и потренируйся сам, в чем чувствуешь нужду. Мне нечего с тобой возиться.

— Есть, товарищ командир!

— Ну, ты заладил, «товарищ командир». Зови просто — Чкалов, ты ведь тоже командир и такой же инструктор и испытатель, как и я.

— Хорошо, товарищ Чкалов, — ответил я, улыбаясь.

— Да, а зовут-то тебя как?

— Георгий.

— Ну, ну, значит, Егор, а по-нашему, по-волжски, Егорушка. Вот и дуй, Ягор, да недалеко улетай, я еще с другими должен заняться на этом самолете.

Освещенный огнями кабины орлиный изгиб носа придавал Чкалову немного хищный вид, хотя его синеватые глаза смотрели мягко и ласково.

На следующее утро я узнал, что остальных товарищей нашей четверки, новичков, Валерий Павлович так и не выпустил в ту ночь в самостоятельный полет.

Так «разворот по душе инструктора» в темную летнюю ночь над московским аэродромом познакомил меня с человеком-птицей, о котором ходили в нашей авиации легенды. Но ни один из двух тогда не предвидел, что дальнейшая судьба будет сближать нас с каждым годом все теснее и теснее и наши жизни станут весьма зависимы друг от друга.

Вспоминая об этом вступлении в строй летчиков-испытателей, я всегда думаю о Валерии Павловиче не только как об опытном инструкторе, умевшем по одному полету определить летные способности проверяемого, но и как о весьма доверчивом человеке. А доверчивость — это дорогое свойство душевной доброты и человеколюбия, которое особенно характерно для людей сильных, смелых.

О необыкновенном даре Чкалова быстро оценивать людей, да еще по профессии летчиков, я убедился на случае с летчиком Петром Михайловичем Стефановским, назначенным в НИИ ВВС почти одновременно со мной в начале 1932 года, когда ему пришлось переучиваться для вождения тяжелых самолетов.

Вот как вспоминает об этом в своих мемуарах «Триста неизвестных» сам Петр Михайлович:

«…С типичным представителем испытателей-универсалов я познакомился перед первым вылетом на «ТВ-1» (с двумя моторами М-17). Встретились мы на аэродроме. Коренастый, в добротном комбинезоне на лисьем меху, он с добродушной улыбкой на крупном обветренном лице выслушал мой доклад о прибытии в его распоряжение я махнул рукой в сторону: залезай, дескать, чего там официальничать.

Это был Валерий Павлович Чкалов. Не тот, конечно, Чкалов, имя которого вскоре узнала вся страна, весь мир. В летных кругах о нем отзывались тогда как о крайне своеобразном, но отличном летчике, рубахе-парне, замечательном товарище. Я как-то сразу поверил ему, первому инструктору в тяжелой авиации.

Такой отдаст все, что знает сам, не станет распекать из-за мелочей, не выставит перед начальством, если где промашку дашь. Да и какие промашки можно допустить на этом аэроплане? Лег на маршрут, установил скорость и следи за курсом, поправляй на снос.

Мы заняли свои места в кабине. Чкалов как бы между прочим спросил:

— Истребитель?

— Истребитель.

— Тогда поехали.

На взлете Валерий Павлович плавно прибавил оборотов обоим моторам, и тяжелая машина легко, без напряжения поднялась в воздух. За штурвалом Чкалов сидел спокойно, словно за чашкой чаю. «Оно и понятно, — думал я, — к чему волноваться: бомбардировщик устойчив в воздухе, не виляет, не кувыркается, как ястребок…»

Совершенно неожиданно самолет вошел в глубокий вираж. А до земли было метров триста, не больше. Безупречно выполнив несколько фигур, Чкалов резко поднял нос корабля, плавно убавил газ и перевел машину в крутое пикирование. Что он делает, черт? Земля стремительно приближается. С беспокойством и укором смотрю на своего инструктора: мы ведь не на истребителе. А он «пьет чай».

Вот уже до земли не более пятидесяти метров.

Деревенские домишки, разрастаясь, лезут в глаза. Еще секунда — и…

Взревев моторами, самолет рванулся вверх, легко развернулся и перешел в горизонтальный полет.

В голове у меня сумбур. Бомбардировщик, а такой маневренный. С восхищением смотрю на Чкалова.

— Понял? — спрашивает он, широко улыбаясь. В ответ согласно киваю головой.

— Давай сам.

Так сразу? А инструктор уже полностью освободил штурвал.

— Ну!

Высота триста метров. Закладываю не менее глубокие виражи, потом, поднимая нос самолета, плавно сбрасываю газ и по-чкаловски энергично бросаю машину в пикирование. Кажется, не самолет несется вниз, а сама земля мчится ему навстречу. Не ощущаю ни громадных размеров, ни тяжести корабля. Высота уже сто пятьдесят, сто метров… Пора! Самолет пружинисто ломает кривую полета и взмывает вверх.