Андрей Грешнов - Дух, брат мой

После завтрака мы с Серегой обычно выползали в больничный сад — погреться на солнышке и посмотреть на обитателей больницы. Мы были единственными в то время пациентами-иностранцами, и пользовались заслуженным вниманием афганских медсестер. За нами ухаживали две афганские медсестры — красивая Джамиля и похожая на балерину Нагиля. Правда, у последней лицо было немного попорчено оспинками. Выписали меня после того, как мы устроили в палате инсценировку нашей «безвременной кончины». Включив бактерицидную лампу, изливавшую на все окружающее сине-зеленый свет, мы завернулись в простыни и легли в койки, взяв в руки зажженные свечи. От лампового излучения лица наши приняли мертвенно-бледный оттенок. Позвонили в звонок экстренного вызова медперсонала. Что там творилось — словами передать невозможно. Медсестра с криками «шурави умерли!» неслась по больничным коридорам в реанимацию. Вбежавший солдат-охранник сделал свои выводы: заорал, что «русские сошли с ума».

В общем, через три дня я поступил в распоряжение добродушных военных советников-одесситов саперного полка, располагавшегося на полпути от Кабула к Баграму. Они не особо загружали меня работой вплоть до самого отъезда на родину. А его отложили на полтора месяца — в Москве начиналась Олипмиада-80, и ЦК КПСС принял решение отсрочить возвращение на родину «афганцев» во избежание их контактов с иностранцами. По мнению ЦК, как мне объяснили потом военные, мы могли «проявить политическую близорукость и донести до иностранцев версии афганских событий в искаженном свете». Но я ЦК благодарен. Хотя бы за то, что, будучи «нежелательным свидетелем», был оставлен родной партией в живых.

Ровно через месяц сменивший меня на боевом посту в бригаде переводчик, кстати, тоже Сергей, получит ранения, спасая потерявшую управление машину (водителя снял снайпер) от падения в пропасть на дороге Кабул-Джелалабад. Три наших советника, ехавших в УАЗике из Кабула в район Саруби, погибнут, а один после ранения в голову на всю жизнь потеряет зрение.

За неделю до отъезда советники, будь они неладны, подсуропили мне поездку в Хост — надо бьло доставить туда мошаверскую жену с чемоданами. Когда летели, я спросил летчиков — когда назад? Ответили, что только через четыре часа.

Шлепнулись на красноватый грунт посадочной полосы. Странно, но нас никто не встречал, как было обещано. На территории всего аэродрома я обнаружил только две афганские «хаймы» (палатки), где афганцы прятались от жары и, якобы, что-то охраняли. Ни советников, ни армейцев не было. Присели с барышней на чемоданы, закурили. Так прошло полчаса, никто не приезжал. Я ей предложил вернуться в Кабул, если не встретят, она — ни в какую. Я ей и про дембель рассказал, и про то, что самолеты сюда не так часто летают, и что вообще — мне в Кабул по делу. Но она была очень упрямой. Говорит, мол, — ждать будем до победного конца. Вот так сидели и ждали. Дождались, да не ее супруга — подлетели армейцы на трех БТРах, забрали у летчиков почту и подогнали к борту грузовик — перегружать боеприпасы. Я подошел к ним со своей «бедой». Лейтенант согласился нас отвести до городка мушаверов. У барышни той все сложилось нормально, а я в результате бежал по рулежке к борту, который собрался улетать без меня. Так быстро я в жизни не бегал, и впервые в Афганистане, помнится, здорово перетрусил. Аэродром пустой — наши меня выкинули на подъезде и тут же назад. Вот ситуация — время часов шестнадцать, самолет улетает, а до города пилить пешком — к утру не дойду. Притормозили летчики, обматерили, но не бросили одного на красном песке. А 12-го августа 1980 года мы «штурмовали» в кабульском аэропорту гражданский борт — Ту-154-М, который должен был отвезти нас на родину. Это был первый массовый «дембель» военных переводчиков, многим из которых довелось не только отдыхать на этой войне. У всех был огромный перевес — везли «колониальные» товары на голодную социалистическую родину. Работники афганской авиакомпании «Ариана» заартачились, и не хотели пропускать через границу лишний вес, вызвав себе на подмогу вооруженных солдат-афганцев. Завязалась массовая потасовка, в которой с обеих сторон приняли участи около тридцати человек. Исход побоища был предсказуем — поверженные на землю и разоруженные солдаты не сопротивлялись. Бесчисленные чемоданы и коробки были погружены на борт.

Советские барышни-стюардессы поначалу пытались унять праздновавшую «дембель» толпу, но уже после Ташкента, где все затарились пивом, они поняли, что лучше скрыться где-нибудь в укромном уголке самолета, отдав нам на разграбление все запасы спиртного, которые были на борту. В Москву мы прилетели в три часа ночи.

В «Шереметьево-2» встречавшая меня мама плакала, говорила, что я стал похож на скелет. Действительно, весил я тогда 46 килограммов.

Разве мог я в то время предположить, что отдам Афганистану еще семь лет своей жизни, и буду провожать из Кабула на родину последний советский БТР, возьму на память с кабульской пересылки табличку с меню последнего солдатского обеда? Бог распорядился именно так, возможно именно поэтому день моего рождения приходится аккурат на 7 число афганского месяца Саур — день Апрельской революции в Афганистане. Да причем здесь я. Шестеро наших студентов так и не вернулись домой из-за речки живыми. Первый из них — Игорь Адамов, служащий Советской Армии, переводчик афганского полка «коммандос», геройски погиб в бою с душманами в «зеленке» под Баграмом в 1981-м. Последнего — Владимира Соловьева, офицера КГБ СССР, раздавил афганский танк уже в 1990-м. Всего за годы войны в Афганистане более 50 выпускников и студентов одного из престижнейших вузов Советского Союза — Института стран Азии и Африки при МГУ воевали и работали в Афганистане. 12 из них награждены боевыми орденами СССР. Советскими и афганскими медалями — практически все. Такая она была, наша война в Афганистане.

Кабул, февраль 1989 года

Накануне Дня Советской Армии утром ко мне на виллу заехал корреспондент радио и телевидения Владимир Фадеев, попросив меня договориться о встрече с Наджибуллой. Я и сам намеревался проведать президента, чтобы его устами поздравить наших военных с праздником, а также пронюхать о контактах госвласти с представителями моджахедов и племенными формированиями. После провозглашения политики национального примирения, и особенно начиная с 1988 года, советские СМИ крайне неохотно размещали материалы о боевой работе наших военнослужащих. Акцент делался на политическую составляющую этой войны — Женевские переговоры, успехи политики национального примирения, развитие и становление афганских вооруженных сил, жизнь афганского общества. В то же время после ухода советских войск сам доктор Наджиб оказался в тени, в своего рода информационной изоляции. Военные и политики так увлеклись решением афганской проблемы в кабинетах, что практически забыли про главу государства, который независимо от их воли по-своему правил страной, работая почти круглосуточно в здании Минобороны. Я набрал номер канцелярии президента, представился и изложил свою просьбу на языке дари адъютанту о намерении взять у Наджиба интервью, и был немало удивлен, когда на том конце провода на чистом русском языке мне ответили: «Хорошо, Ваша просьба будет передана президенту сейчас же. Вам перезвонят в течение часа» А когда я хотел дать номер своего телефона, тот же голос уверенно произнес: «Не трудитесь ничего объяснять, мы Вас прекрасно знаем, номер вашего телефона тоже». Через двадцать минут раздался звонок, и тот же бесцветный голос произнес: «Доктор Наджиб ждет вас послезавтра к 11.00 в бывшем штабе 40-й армии, дорогу Вы знаете». Я оценил такую оперативность по достоинству. Она свидетельствовала лишь об одном — Наджибу есть, что сказать, и он хочет напомнить о себе в прессе и по телевидению. С другой стороны зазор в один день свидетельствовал о его выдержке и самообладании, подчеркивал дистанцию между нами и руководителем государства.