Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

– Стой, стой! Кто идет?

– Это я, я – Замарашкин.

Эти двое знакомы. Чекистов объясняет всю нелепость акта против поезда помощи голодающим, а Замарашкин уличает его в личных интересах, оскорбляя:

– Ведь я знаю, что ты – жид, жид пархатый, и что в Могилеве твой дом.

– Ха-ха! Ты обозвал меня жидом. Но ведь я пришел, чтоб помочь тебе, Замарашкин, помочь навести справедливый порядок. Ведь вот даже уборных вы не можете построить… Это меня возмущает… Оттого, что хочу в уборную, а уборных в России нет».

От меня не укрылось, как недовольно зашелестели слушатели на слове «жид», как скривились их лица и презрительно засверкали глаза. Не успел я закончить читать, как мне тут же поднесли новый бокал. Кто-то явно вознамерился напоить меня. Ну, что же, я не против. Весьма. Взгляд мой вдруг упал на Изадору, всю раскрасневшуюся от вина и компании. В своем легком полупрозрачном розовом платье она стояла как будто голая и несколько мужских рук обвивали ее тело. Я помрачнел. Меня начинало душить бешенство. Эти твари насмехаются надо мной, так еще и она решила из меня дурака сделать. Вероятно, мое настроение заметила и Изадора – она подошла и вклинилась между мной и повисшей над моим ухом Рашель. А я все не мог отвести глаз от газового платья жены. Тут кто-то попросил ее станцевать. Ну да, конечно, после стихов мы все дружно посмотрим на эту похотливую старуху. Я уже был порядочно пьян, а потому не сразу заметил, когда Изадора уже вышла на середину комнаты. Все расступились. Кто-то заиграл на рояле, стоявшем в углу. Она прижала к груди шарф и понеслась по комнате тяжелыми шагами полной бабы. Платье ее немного приспустилось и всеобщему взору открылась ее и без того вываленная наружу грудь. И тут я словно сорвался с цепи: вцепился в эту тунику, так ясно очерчивающую ее тяжелые бедра, округлый живот. Перед глазами маячила мерно качающаяся большая грудь… Я истошно закричал:

– Ах ты, старая блядь! Курва! Сука! Танцуешь перед этими жидами, да?! Стерва!

Воцарилась гробовая тишина. Но уже через секунду квартира наполнилась гулом, словно гигантский улей.

Меня попытался оттащить мой приятель:

– Что вы делаете, Сергей Александрович, что вы делаете?

Он схватил меня и тянул прочь от Изадоры, а я все не мог выпустить из рук ее чертового платья:

– Болван, вы не знаете, кого вы защищаете! Это же старая сука!

Я вырывался из его крепких объятий и пытался дотянуться и изодрать платье Изадоры в клочья. Она стояла, нелепо улыбаясь, и, как и всегда, ласково успокаивала меня:

– Nu, khorosho, khorosho Seryozha. Suka, sterwa, blyad.

Ее нежный баюкающий голос слегка охладил мой пыл. Я отпустил ее платье, поправил всклокоченные волосы и пиджак. Изадору куда-то увели.

– Изадора! Где Изадора?! – кричал я в беспамятстве. Кто-то хватал меня за руки, плечи.

– Она уехала, Сергей Александрович! Слышите?! Ее здесь нет! Она уехала!

– Как уехала?! Эта блядь уехала?!

Я рванулся вон из квартиры и бросился вниз по лестнице. За мной слышался топот бегущих ног. Мани-Лейб и еще несколько человек гнались за мной, как за преступником. Они скрутили меня и потащили назад, наверх. Я продолжал кричать и вырываться. Поравнявшись с окном, неимоверными усилиями я освободился от железной хватки сжимавших меня людей, запрыгнул на подоконник и, разбив стекло, заорал благим матом:

– Отпустите, жиды проклятые! Я выпрыгну из окна!

Меня втащили опять на лестницу и поволокли назад в квартиру. Уложили на диван. Мани-Лейб куда-то убежал, но тут же вернулся с веревкой. Я заорал еще громче:

– Распинайте меня, распинайте меня!

Они связали мне руки и ноги. Я извивался на кровати как пиявка, да еще умудрялся горланить во всю глотку:

– Жиды, жиды, жиды проклятые!

Надо мной склонилось потное и красное лицо Мани-Лейба:

– Слушай, Сергей, ты ведь знаешь, что это оскорбительное слово, перестань!

Я замолчал, а потом громко и отчетливо сказал:

– Жид!

Лицо его побагровело, вены на лбу вздулись.

– Если ты не перестанешь, я тебе сейчас дам пощечину!

Я не успокаивался и повторил тем же вызывающим тоном:

– Жид!

Тут он протянул свою руку и дал мне ладонью по щеке. В ответ я мгновенно плюнул ему в лицо. Он вытер слюну и громко выругался. Теперь, казалось, мы были квиты. Мне вдруг сразу стало скучно. Я полежал еще некоторое время на диване, дергаясь и извиваясь, пытаясь освободиться от пут, а потом решил бросить это занятие и спокойным тоном заявил:

– Ну, а теперь развяжите меня, я поеду домой.

У набившихся в комнату людей вытянулись лица. Они стали изумленно переглядываться между собой.

Мани-Лейб подошел ко мне и молча развязал мне руки и ноги. Я встал, оправил костюм, пригладил волосы и на глазах у раскрывших рот гостей покинул квартиру.

Когда я вернулся в номер отеля, меня уже ждал врач. Видимо, Мани-Лейб позвонил Изадоре, что я направляюсь домой, и она сразу вызвонила врача. Тот осмотрел меня – заглянул в рот, попросил высунуть язык, постучал по коленке. Потом что-то выписал, сделал мне укол морфия и уехал. Изадора сразу уложила меня в постель и вообще вела себя, как заправская медсестра: ласково подоткнула одеяло, принесла горячий чай. Потом я уснул.

Наутро она велела мне остаться в постели, а сама ушла к стенографу – в то время она как раз занималась надиктовкой своей биографии. Весь день я провел в полусне. Меня навестил Левин, которому я рассказал, что доктор поставил мне диагноз эпилепсия. Я рассказал, что у моего деда однажды началась падучая, когда его выпороли на конюшне за какой-то проступок. Видать, падучая и ко мне перешла, говорю. Потом ко мне зашел Мани-Лейб, но я, казалось, разговаривал с ним как в бреду. Ничего не помню – снова провалился в сон.

Следующим утром я снова остался лежать, так как чувствовал себя, откровенно говоря, неважно. Черт бы побрал этот сухой закон! С их алкоголем я окажусь в могиле уже через полгода! Я устроился поудобнее в кровати и решил, что надо бы извиниться за вчерашнее перед Брагинским. К тому же он сам пришел ко мне, наверное, решил справиться о моем здоровье, а я и не помню ни черта – ничего не соображал.

Я взял почтовую бумагу отеля и карандаш и написал:

«Милый Милый Мани-Лейб!

Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и впрыснул морфий.

Дорогой мой Мани-Лейб! Ради Бога простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.

Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб. целые дома.