Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Фарсовым названием – «Свобода или смерть» – Филатов, словно тяжелым театральным занавесом, укрывал собственные, глубокие философские размышления: «Есть, конечно, внешние параметры свободы. Они изложены, скажем, в Декларации прав и свобод человека… Но само по себе это слово еще ничего не означает. Варлам Шаламов говорил: «Свободным можно быть и в тюрьме». Он имел в виду свободу внутреннюю. А она от внешних причин мало зависит…

Однако мы и сегодня все еще ведем себя, как дети. И понятие свободы воспринимаем на детском, инфантильном уровне. Разрешили – значит, можно. Руки развязаны – свободен. Мы опять снимаем пленку, верхний слой. До сути – далеко. Идет… игра в поколение… Все это уже у нас было. И не раз. Ниспровергали кумиров во имя воздвижения новых. Результат этого всегда плачевен. Сколько нас, «не помнящих родства»? Страна непохороненных людей…»

Если мы не любим какое-то время, то это совсем не означает, что его не было… Все куда запутаннее и сложнее. Но водораздел все-таки четкий – суть уже обнажена. И посему ничего нельзя забывать. Ни малодушия, ни предательства, ни подвига.

К мучительной теме о неблагодарной памяти человеческой Леонид Алексеевич будет потом возвращаться еще бесконечное количество раз. В повседневной жизни и в творчестве. Один на один с листом бумаги, перед телекамерой или в разговорах со своим светлым ангелом-хранителем по имени Нина. Она неизменно была и первым слушателем, и зрителем, и первым судьей…

–  Климат бездарных людей сегодня, – был категоричен Филатов. – Все поменялось… Люди свободы шиши в кармане держали. Говорили: если бы дали развернуться. Ну, дали вам свободу, вытаскивайте, что у кого есть. Все ящики пустые. Ни у кого ничего нет…

Мы увидели только человеческий мусор, пену. Тех самых «творцов», которым талантливейший актер и режиссер Ролан Быков настойчиво и убедительно, как врач больным, советовал: «Хватит вам расчесывать комариные укусы, выдавая их за боевые раны».

Конечно, филатовская киноистория, носившая фривольный подзаголовок «Амурные похождения Толика Парамонова», была фарсовой, в определенной степени издевательской. «Всерьез Парамонова воспринимать нельзя. Запойный графоман, обольщенный на свой счет, который ничего не умеет. Оказывается, кроме лозунгов: «Я против КГБ, я против того-то…», он ни на что не годится, – без всякой жалости «раздевал» своего героя автор. – Нормальная вошь. Странно, конечно, что такого придурка смогла полюбить вполне разумная французская девушка Сильви. Но она эдакий резонер, который должен внести некую толику здравого смысла во все повествование. Чтобы сконструировать притчевую историю, были неизбежны некоторые натяжки…»

Прибыл Толик в славный город Париж и привез с собой прежний образ мыслей, очерчивал вчерне свой замысел Филатов, наши вкусы, наши амбиции, непримиримость, лень, позерство. В Париже ему говорят: «Знаем мы таких умников, языка учить не желают. Дескать, примите меня таким, каков я есть». Понимаете, он все свое увез с собой. Зачем тогда уезжал? Есть в сценарии такая фраза, звучит грубовато, но, скажем, литературно: «Робеспьеров до черта, а работать некому». К сожалению, этим заражена вся страна…

В «Свободу или смерть!», как ни странно, но поверили «богатенькие буратины»-спонсоры, отыскали необходимые деньги, и в 1993 году в осеннем Париже режиссер стремительно начал съемки. Он же всегда говорил: «Я живу быстро. Для меня самое большое мучение видеть, как впустую тратятся минуты».

Тебе бы отдохнуть, советовали друзья, подлечиться. Пустое, отвечал он. В Париж Филатов прилетел уже с нарушенной координацией движений. Французы за его спиной шушукались, интересовались у членов съемочной группы: «Этот ваш режиссер, он что, пьет?..» «Нет, – отвечали им, – просто он работает без пауз».

Но словно черная печать проклятия лежала на фильме. То съемочную группу ограбили на русском клабище, то в парижском аэропорту директор картины забыл негативы с отснятым материалом. То потом стремительно стал таять утвержденный на картину бюджет.

Чтобы сэкономить недостающие на картину средства, Филатов официально отказался от полагающегося гонорара. Полагавшегося ему и как автору сценария, и как режиссеру-постановщику, и как исполнителю главной роли. «Идиот… думал, что себе-то можно не платить», – делился своей «гениальной» находкой Леонид Алексеевич. Только слабаком оказался художник в безумном море бухгалтерии. Оказалось, все эти гонорарные деньги – тьфу, пустяк, ничтожная капля в море.

Суть проблемы (хотя какой там проблемы? – настоящей беды) – заключалась, к превеликому сожалению, вовсе не в дефиците денежных знаков.

По окончании изнурительнейших каждодневных рабочих смен Леонид Алексеевич на всех парах мчался в парижскую гостиницу, в номере падал в кресло, включал телевизор и без устали, куря сигарету за сигаретой, поглощая кофе в невероятных количествах, с полуночи и до утра, до рези в глазах смотрел бесконечные репортажи о начале того самого октябрьского ужаса – расстреле московского Белого дома. Досматривать финал полетел уже домой, в Москву.

Прилетел, глянул и – готово дело, инсульт. Случайное совпадение? Кто знает. Приказ «Пли!» по Белому дому был отдан как раз из Дома кино. Из самого гнезда интеллигенции! Оказалось, это такая серая «передовая часть», на самом деле очень трусливая, но думающая, что она очень интеллектуальна. Очень поверхностная, очень неглубокая, очень мало умеющая чувствовать. То самое «говно», говоря опять-таки ленинскими словами. Но обобщать, конечно, нельзя, как бы предупреждал Филатов. Там тоже есть разные люди. Но в основном мешпуха, пена, как тот же Толик Парамонов. То поддерживающая, то негодующая.

Вообще, касаясь этой тошнотворной и малоприятной темы, Филатов обычно не сдерживал свой темперамент: «Интеллигенция и вшивота всякая все строит под себя, все заходится: свобода, свобода… Народу не нужна никакая свобода. Ему работа нужна, чтоб не помереть с голоду. Это в Доме кино приятно потрендеть о свободе, чтоб себя «прогреть», чтоб вызвать волну. Наши «вольнодумцы» и смутьяны вдруг поняли, что никому не нужны. Ни власти, ни людям… Проходит время не только дураков, но и мыльных пузырей… Постепенно проходит страх. И не надо в каждом частном случае – что-то прикрыли, кого-то сняли – видеть грозное знамение, что мы немедленно всей страной отправимся на Соловки. Говорить о свободе в нашей стране, когда каждое говно подает голос, и делать при этом благостное выражение лица – мол, пусть все цветы цветут своим цветом, – тоже, наверное, не совсем правильно…»

«Впрочем, я-то худо-бедно из него (инсульта) выкарабкался, – как бы винился за свое и наше с вами прошлое Леонид Алексеевич, и безжалостно добавлял: – А вот страна до сих пор в коме…»