Павел Лавут - Маяковский едет по Союзу

Моя попытка рассказать о том, как читал «Хорошо!» сам Маяковский, не имеет, разумеется, своей целью навязать исполнителям его поэзии универсально-одинаковую манеру. Нет! Я хочу лишь помочь им познакомиться с авторской трактовкой, как она мне запомнилась. Это, надеюсь, убережет многих из них от ложных шагов.

Я слышал поэму «Хорошо!» в авторском чтении, в отрывках и полностью, чуть ли не сто раз. С тех пор прошло полвека. Но по-прежнему, как живой, встает поэт передо мной. Рука поднята вверх. И я слышу его бархатистый бас, который невозможно спутать ни с каким другим голосом:

Радость прет. Не для вас уделить ли нам?! Жизнь прекрасна и удивительна. Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте, молот и стих, землю молодости.

В ЛЕНИНГРАДЕ

Жизнь Маяковского накрепко связана с Петроградом — Ленинградом.

Он любил этот город своей молодости, часто навещал его, выступал во дворцах культуры, в вузах. Проезжая как-то по Литейному, он указал на дом по улице Жуковского, в котором когда-то жил.

Как всегда, он и на этот раз, в октябре 1927 года, приехав в Ленинград, остановился в «Европейской». Ему отвели роскошные апартаменты. Проведя в них одну ночь, он попросил перевести в освободившийся, свой излюбленный 25-й номер — большой и просто обставленный.

Через шесть дней после чтения «Хорошо!» москвичам он повторил поэму в зале Ленинградской академической капеллы.

— Хотя публика здесь и скучней московской, академичнее, не дерется и почти не ругается, но поэму приняли хорошо, я на них не в обиде, — сказал он после выступления.

И следом — день за днем — вечера в клубах. Первый, по просьбе Маяковского, на Путиловском заводе.

Рабочий клуб помещался тогда в бывшей церкви. Но из окон виделись уже контуры будущего Дворца культуры.

Владимир Владимирович произнес короткое вступительное слово и перешел к стихам и отрывкам из «Хорошо!». Сразу же установился контакт с аудиторией.

Но и здесь кто-то повторил уже не раз слышанное: «Когда сам читаешь — непонятно, когда читает Маяковский — почти все понятно».

Из рядов раздался женский голос:

— А вас никто в библиотеке не спрашивает и никто не читает, потому что неинтересно!

Маяковский провел голосование. Он попросил поднять руки: тех, кому его стихи совершенно непонятны. Поднялась одна рука — рука библиотекарши.

Густой бас ядовито заметил:

— Покупала бы — читали бы.

Маяковский к ней:

— А вы рекомендуете мои книги читателям?

— Зачем? Кому нравится, тот сам берет.

Бас запротестовал:

— Нет, другие она небось предлагает. Тогда Маяковский снова:

— Она сама не читает и не выполняет своих прямых обязанностей — пропагандировать книгу. А больше всех артачится. С такими библиотекарями мы далеко не уедем.

Посрамление библиотекарши еще больше сблизило аудиторию с поэтом. Слушатели стали приглашать его к себе в следующий приезд.

— Тем более приеду, если примете меня в своем новом дворце.

В 1928 году он выступал перед путиловцами в малом зале Московско-Нарвского дворца культуры, а через год ― в большом театральном зале на две тысячи мест.

Ему приятно было встретиться со «старыми знакомыми», которые «привыкли» к его поэзии.

В 1929 году на вечер Маяковского пришли не только путиловцы, но и рабочие близлежащих заводов. И несмотря на необычный — дневной час, они почти целиком заполнили зал.

— Смотрите, — сказал он мне, — с каждым годом все больше и больше у меня слушателей, на глазах растет их поэтическая квалификация.

Владимир Владимирович часто выступал в ленинградских вузах. Он читал «Хорошо!» в Военно-политической академии и университете, два раза, по просьбе писателей и журналистов, — в Доме печати. Одно из них прошло довольно бурно. «Красная газета» писала:

«В Доме печати позавчера мы были свидетелями позорнейшего, в сущности говоря, явления. Литературная обывательщина, некогда прикрывавшаяся модой к Маяковскому, нынче резко повернула свой руль — и большой поэт, приехавший в город революции читать свою поэму о великой годовщине, — был встречен более чем сдержанно. Но сдержанность — это еще куда бы ни шло. Хуже, что литературная обывательщина под конец вечера совершенно рассупонилась и публично хамила. Маяковскому подавались записки о гонораре, о том, что, мол-де, его поэма написана „неискренне“, и даже одна записка явилась обыкновенным хулиганством: „А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?“ Обывательщина всегда остается обывательщиной. Против этого не возразишь. Но удивительно было все-таки, что ареной для этой обывательщины явился Дом печати».

«Обывательщина», о которой писалось в отчете, отдавала сильным антисоветским душком.

Второй вечер в Доме печати — «Даешь изящную жизнь». (Название его повторяло заголовок стихотворения, но там — «изячную».)

Стенограммы этого разговора-доклада, как, впрочем, и других вечеров, к сожалению, не было.

Я как-то предложил Владимиру Владимировичу застенографировать выступление. Он возразил: «Это никому не нужно, а мне тем более…»

Приходится сейчас довольствоваться моими скромными записями и тем, что удержала память.

В афише, среди тезисов, значилось: «Черемухи и луны со всех сторон».

О чем шла речь? О книгах: «Без черемухи» — Пантелеймона Романова и «Луна с правой стороны, или необыкновенная любовь» — Сергея Малашкина, Маяковский резко критиковал их, как пошлые вещи.

Другой тезис — «Новый жирок».

— У нас появился излишний жирок, — говорил Маяковский, — Возрождаются старые бытовые навыки.

И он читал стихотворение «Стабилизация быта», которое начинается так:

После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк.

Близки по мысли еще два тезиса (Маяковский в афише называл их темами): «Эпоха фрака» и «Брюки дудочкой»:

Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из «Москвошвея» обещает «эпоху фрака». Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки «дудочку».

И здесь же Маяковский добавлял:

— Отвечая на анкету журнала «Экран» о нашей моде и ее будущем, заведующий плановым отделом «Москвошвея» товарищ Гольцман говорил: «Мы идем… прямо в объятия смокингов и фраков».

Тезис «Упраздненные пуговицы» раскрывался так:

— Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы тщательно следите за ними. Без этих пуговиц человек не берет у портного сюртука. А по существу, зачем они? Кому нужны? Разве только затем, чтобы было чему оторваться. Когда-то, когда наши предки уйму времени проводили на лошадях, они пристегивали к ним путающиеся фалды. Теперь же все мчатся в трамваях и машинах — кому нужны эти пуговицы?